Рустам ВАЛЕЕВ

ПРОСВЕТЛЕНИЕ

1
Жил у нас в городке Роман Евсеевич Лаповок, доктор, которому я решился открыть молодую стыдную тайну. Это был человек интеллигентный, деликатный в отношении житейских обстоятельств, в конце концов, он был врач, давший клятву Гиппократа, да и просто старый человек.
Но вовсе не по этим причинам я ему открылся, а потому, что он был душевнобольной и раз в году вылеживал положенный срок в психиатрической больнице. В остальное время он был абсолютно нормальный человек, более того, ясно осознавал свою болезнь. И рассуждал на этот счет весьма интересно: порой на него находит такое, что мысли у него становятся все горячей, затейливей, роскошней, а жизнь, которую он влачит, до отвращения проста. Хожу, говорил он, на службу, хожу в конторы по житейской необходимости, гуляю для моциона, то есть из практической, скучной целесообразности! Пищу поглощаю из физиологической потребности, а выпиваю, ну, рюмку-другую, только от грусти и скуки. Так вот, ничего роскошного в моей жизни нет, а мысли — очень причудливые и роскошные. И, скажу вам, это ненормально.
— Жизнь скудеет, — говорил Роман Евсеевич, — мы изживаем ее до состояния мертвой материи. Как вам известно, любое исхождение происходит из первобытной основы вещей путем постепенного ухудшения... Башмаки мои скребут пол — это очень скучно. Я хожу, добиваясь ремонта моей квартиры, но никто не хочет ее ремонтировать — и все это не что иное, как мертвая материя.
Матовая смуглота худого лица как бы подтверждала, что жизнь — штука вредная и выморочная. Но глаза у него были лупасты и с блеском, очень выразительные в беседе, а как примолкнет — накаляются и взмигивают напряженно.
Я сидел перед ним тоже напряженный, не терпелось сказать ему о том, как мучает меня собственное несовершенство, но я почему-то выжидал и оглядывал комнату, словно она-то и мешала мне и смущала. Жилище старика было неопрятно и пахло затхлостью, однако нравилось нам. Меня привел сюда Боря Кустиков, в эту бездомность старого доктора, куда и я набегивал теперь в одиночку. Боря Кустиков писал глупейшие, на мой взгляд, стихи (“О боже, боже, ночь настала! Не спит поэт”.), пел визгливым тенорком арии, и едва ли не единственным терпеливым слушателем был Роман Евсеевич. “Можно, Роман Евсеевич, я спою?” — “Пойте, голубчик”. — И он поет, благо, акустика замечательная, дом старинный, с высокими потолками, ну и пуст от мебели и прочих бытовых вещей.
О, ночь мечты волшебной!
Восторгам нет конца.
И вот теперь, высиживая удобную минуту, я начинал беспокоиться, что неожиданно явится Боря Кустиков и все испортит.
— Да, — повторил Роман Евсеевич, — никто не хочет ремонтировать мою комнату.
“И никто в ней не хочет убирать”, — подумал я рассеянно. И только подумал, как стало сгущаться некое воспоминание и вскоре же обрело черты племянницы Романа Евсеевича. О ней можно было думать, о, широко и смело, но подступиться к ней — попробуй-ка! Рита была красавица, тем соблазнительней, что видна была в ней ленивость, томительное и сводящее с ума бесстыдство. Трудно объяснить, почему у интеллигентного Романа Евсеевича была такая вульгарная племянница и почему она жила одна, без родителей, без мужа, и работала в ресторане “Степной”.
Нельзя даже мысленно отдаляться от такого собеседника, как Роман Евсеевич, иначе он будет тосковать.
— Молодой человек, — деликатно взывал Роман Евсеевич, — молодой человек, разве дело в комнатке? Не-ет, в моей бездомности. Эх, молодой человек, хотел бы я принимать вас в своем доме, и чтобы роскошный был обед и ста

ринные вина! А вместо того мы день за днем рассуждаем, тоже в своем виде роскошь, но зачем, зачем? Единственно для утешения. А жить надо так, чтобы не требовать утешений, жизнь должна быть затейлива, а слова просты. Ну, например, солнце заходит, море шумит...
Море шумит! Ах, старик, умел же он обыкновеннейшие слова проговаривать так, что тело твое солонело, а глаза загорались так, словно ты сам и видел их яркий смелый блеск.
— Море шумит, — повторил я и, подхваченный своим горем и невозможностью роскошной жизни, приклонился к старому доктору, к его кривому плечу, и воскликнул: — Я хочу доверить вам одну тайну, но, если вы когда-нибудь нечаянно проговоритесь, я застрелюсь!
— Прекрасно, — тотчас же отозвался старик. -Я в своей гимназической жизни четырежды хотел застрелиться. Циля Флейшман, в Киеве, пришла в восторг, когда об этом услышала от меня. Однако... — Он погладил меня по голове и мягко стал наговаривать тихие, лекарственные слова. Потом он замолк, и когда я поверил, что все отнесенное к моей тайне уже сказано, он продолжал как будто о другом: — О, вы оранжерейный мальчик! Если бы в вас не было излишней щепетильности, этакой рыхлости в чувствах, если бы вы были, например, воин, томящийся на сторожевой башне, или пастух, или даже могильщик, ели бы грубую пищу, любили грубые шутки... Но ведь вы по целым дням просиживаете в библиотеке, от книжных страниц переводите взгляд на девицу-библиотекаршу, которая смущается и, краснея, говорит: ах, стыдно так смотреть! — в то время, как именно такой взгляд ей нравится больше всего, но вы об этом не знаете. А потом вы одиночествуете в сумерках, стихи повторяете, копаетесь в своих ощущениях. Разве это молодая жизнь? И где тут пиршество? А вы поглядите, — тут Роман Евсеевич указал рукой на окно, на степную протяжную сторону, — поглядите, как сбежал со сторожевой башни воин и устремился к ивовым кустам, где полощет белье полунагая наяда. И пастух, подгоняя свое стадо, приближается к другому, которое пасет прелестная пастушка. Но вы, отвернув взгляд, вдруг решаете говорить о собственном несовершенстве. Зачем, какие несовершенства могут быть в молодой жизни?
Я чувствовал себя как будто наблюдателем воображаемых картин. Как слушающий сказку каждую минуту может представить себя в фантастических обстоятельствах, так и я ни на минуту не сомневался, что, ровно пастух или воин, могу повторить их чудеса.
Роман Евсеевич, пока он говорил, очень осунулся в лице, а яркость в глазах грозила в любую минуту перегореть. Я подумал: ведь он не любит роскошества в словах, а между тем обнизывает свои мысли красивейшими фантазиями. Зачем? Неужели только чтобы утешить меня?
— Это неизбежно, когда старый человек живет в старом городе, — отвечал он, скорее всего своим мыслям. — И красиво-то рассуждать я не люблю именно потому, что мне лишь это и остается. Я и город, мы на последней издышке. Когда-то здесь проходил Великий шелковый путь, здесь смыкались континенты, сходились расы. А в ближние времена в городе была гимназия, и в ней учился Леня Кулик, позже искавший Тунгусский метеорит. Юные барышни, когда-то танцевавшие на балах в Дворянском собрании, старятся кто в Харбине, кто в Париже... Произошла своего рода чудовищная эманация, и все в городе оскудело, все истекло до мертвой материи...
Туг внезапно прибежал Боря Кустиков и, услышав последние слова старика, выпалил:
— Я узнал нечто ошеломительное: здесь жили гипербореи!
— Где именно? — зло засмеялся я.
— Ну, в нашем городе... то есть вот на этом месте.
Роман Евсеевич стал спокойнее, расслабленно откинулся в кресле и сказал:
— Если иметь в виду, что земля гипербореев находилась севернее Эллады, то именно здесь они и жили.

Скачать полный текст в формате RTF