Андрей БИТОВ

Неистовый Роландо, или как правильно смотреть телевизор

Е. Попову

Можно сказать, что я веду эту передачу прямо из-за письменного стола писателя, ровно в тот момент, как ударяет он своим коготком по клавише (а надо сказать, что писателя отличают прежде всего не зубы, которых у него уже другая половина, а именно когти, которые еще реже отличают писателей...) — и вот как он ударяет, так вы видите следом за коготком и буковку, и вам просто невдомек, какую он следующую засадит, а он ее и засаживает. Так что передачу можно назвать синхронной в прямом смысле этого слова, встречающемся все реже. Передачу можно назвать синхронной, из цикла “Писатель за своим столом”, если он писатель, а стол у него, как коготь, тоже есть (по этим двум признакам вы уже догадались, о каком писателе речь, если вы его, конечно, знаете) — стол дедовский, сделанный на заказ из дуба, центнера на полтора без рукописей, хороший такой стол, походный, ездит за ним уже в третью квартиру — музейная вещь. Должен сказать, что передача эта не только синхронна, но, возможно, и уникальна, потому что, как настоящего писателя, его редко застанешь за этим выдающимся столом — все, так сказать, в гуще жизни, набирается опыта, чтобы сличить его с предыдущим и еще раз убедиться, что все так, все точно и ошибки нет, так он и думал. И вот сейчас, когда я веду эту передачу, он как раз улучил момент и это же самое пишет под звуки бессмертной оперы Вивальди “Неистовый Роландо”, о чем он и хочет написать, почему “Роландо”, но как всегда заходит несколько сбоку и не может начать иначе как с чего-то предшествовавшего непосредственно сюжету, потому что, как он уже про себя знает и повторяет, он давно покинул малую форму, а большая от нее отличается лишь тем, что удаляется от замысла в сторону все более раннего начала, в попытке дознаться, с чего все началось, с чего началось, скажем, такое страшное место романа, где герой стучит на машинке под звуки “Неистового”.
“Еще вчера, — стучит он, — превозмогая голодные боли в желудке и желудочные в организме, пытался я ей не позвонить, чтобы борщу привезла и не задерживалась, изо всех сил садясь за стол, за своего Александра Сергеевича, чтобы, не дай бог, телевизор не включить с голодухи, и вот, значит, включив из эфира, пока она ко мне с борщом едет, очередную передачу “Писатель за письменным столом”, увидел я всеми нами любимого (искренне!) ведущего “Кинопанорамы”, а он все “Большая руда”, “Большая руда”!.. Ну, думаю, началось. Нет, оказывается, просто прошло. Проскочило. А я из-за болезни, что свалила меня уже неделю над Александром-свет-Сергеичем, так и не добрался до пресловутого автора этой бесспорной вещи (все думают, что ее написал Урбанский, так это неправда, ее написал — только ш-ш-ш! — тот же самый, что и сейчас оперу — вот, тьфу, окстись! машинопись, бес ее попутал, в жизни так дешево не каламбурил... оперу никто из нас не писал, вот я и беспокоюсь, как бы они не подумали, что это я все не еду, а говорил, собираюсь, а сам ведь действительно заболел, но кто поверит, когда все в таких случаях не просто же так перестают навещать, а тоже болезнь у них, грипп, бля, медвежий, то есть такая последняя формочка, штампик... просто, машинка СТУЧИТ, Вивальди НАПИСАЛ ОПЕРУ, Роландо-РУСЛАНдо, верный-неистовый...) Скобочка, бля. А ведь как изящно мог еще недавно выражать свои мысли автор! “Скобки в прозе — письменный род шепота”. Так вот, вперился я в этот ящик, так словно бы невзначай, на секунду отойдя от своего напряженного стола, гляжу на

Урбанского и люблю его, естественно, как и все, что таким молодым помер, тридцать три и тоже сам пошел
на это, неужели и он еврей?.. а такая улыбка! такой он НАШ... что и подозрительно. Смотрю и не сразу понимаю, что текут у меня по небритым щекам самые неподдельные, самые свои, самые ни для кого слезы. И не себя мне жалко, что точно. А его, Женю, что он умер, что он без ног, а она его дождалась, и в другой раз тоже дождалась, когда он со шрамом и звездочкой в кулаке. Я ведь его один раз даже видел, на центральном телеграфе, вошел он в дубленке настежь, шагами сажеными как эпоха, за ним красавица невероятная, еще даже его и выше и больше, так ворвались они как пар с мороза, этакие гулливеры, и впрямь они всех были выше головы на три-четыре, из другого, бля, но как раз нашего мира, который не есть плод телевизионной пропаганды, а вот он в красоте и размахе наших представителей, вошли они, очередь ахнула и пропустила, позвонили они по нашим детским телефончикам, будка потрещала под его плечами, но выдержала, и ушли, опалив нас всех в этой ждальне своей неправдоподобной (есть она!) советской красотою, будто он порубил на дрова наши телефонные будки... постоял я в обломках и вдруг вышел, не дождавшись очереди, не в силах, стало быть, осознавать себя с ними, с толпой, хотелось с теми, но они ушли безвозвратно. И вот рыдаю, неплачущий вроде бы человек, на него глядя: сынок, я тебя на двенадцать лет старше, чем ты умер, а ты умер семнадцать лет назад, рыдаю и в искренности своей усомниться не имею возможности. Да, что же это, думаю, со мной делается? Ведь и вчера я так же рыдал и решил никому не признаться в этом, святыми слезами рыдал, до того мне вдруг жалко Александра Сергеевича стало! Вот, думаю, надо обратить внимание, плачу уже как Горький, а ведь еще не Горький. Слезы, правда, думаю, у меня погорше. Хотя кто знает! Никого теперь не сужу. Потому что про свое говно знаю. И то, что меньше, чем у тебя, сука, меня не утешает, не лови меня, падла, на слове. До чего же я вас бессильно ненавижу, всех вас в себе правых (в том числе и левых), так что Горький мне уже как-то и ближе...
На жизнь свою испытывая право,
Я погружаюсь в долг и отклоняюсь
вправо... —
эту поэзию я сразу узнаю — моя! — это я вчера, отрыдав по Александру Сергеичу, сочинил. Стихам это не помогает, по кому плачешь... Так вот, что же это со мной делается? А — ничего.
А — все в порядке. Бесконтрольные слезы. “Над вымыслом слезами обольюсь...” Что такого? Может, я не впадаю, а наоборот — оживаю? Может, вся моя выдержанность и стойкость... Может, оживать больно? Может, я не живу не в результате жизненных потрясений, а из самозащиты? Может, в последний момент, поймал! Потекло красненькое по некрозу — дьявольская ведь боль по медицине даже. Обрадовался, значит, я и рыданиям своим, как всегда, тут же заглотив “награду свою”, как вечный фарисей и шакал. Но счастливую фразу, для себя фразу написал про Александра Сергеича: