Мария КОРЯКИНА
ТАК ХОЧЕТСЯ
БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ...
В чем счастье? В жизненном пути,
Куда твой долг велит – идти,
Врагов не знать, преград не мерить,
Любить, надеяться и — верить.
А. Майков.
В литературу я вошла не по молодости и не потому, что без моих сочинений она не обошлась бы, а потому, что мое творчество — это серьезный повод для самоутверждения себя в жизни.
Я много печаталась в газетах, журналах, в разных издательствах в разное время у меня вышло более десяти книг. Написала, что успела, но к сожалению, немало не написала из того, о чем непременно хотелось написать, к примеру, о моей любимой тетушке, Анастасии Андреевне Логиновой, которая была удивительным, мудрым и добрым человеком, после каждой встречи с нею я уходила или уезжала от нее обогащенной, с просветленной душой, с успокоенным сердцем. Не написала. Не вышло времени. Хотела написать о военных девчатах, не о тех, какие в “Тихих зорях”, а с которыми перемогала военные дни и годы. И о них не написала — все дела да суета...
Рассказ “Так хочется быть счастливой” — лишь малая часть из жизни тех девчонок, не переживших счастья молодости...
О военной цензуре, наверное, мало кто имеет представление, ее, военную цензуру, и девчонок, изнурительно делавших эту вовсе не веселую и нелегкую работу, больше ругали и проклинали... Но этот, нигде не обозначенный по численности, девчоночий легион не по своей воле, а по приказу генералиссимуса, наравне с бойцами и командирами, бедствовал, болел, тратил свои молодые, красивые годы — невозможно и представить. Однако же... Поэт Николай Рубцов в одном из своих стихотворений признается: “... Столько выпалил клятвенных слов, что мрачнею, как вспомню об этом...” Я же, переиначив его, готова признаться, что столько прочитала (не по своей воле и охоте) чужих писем, что мрачнею, как вспомню об этом... И пока буду жить, забыть о той цензуре не смогу. Не уверена, что сейчас дело этого назначения не существует, но та работа, то многотерпение, та жизнь по трудности, опасности и самоотверженности, уверена, ничего общего с теперешней не имеет. Об этом мой рассказ.
От автора.
Папу отправили на войну спустя месяц, как она началась. Их увозили в битком набитых теплушках. На перроне — тоже толпа вдоль состава. Уезжавшие на войну пытались ободрять тех, кого оставляли, даже улыбались, хотя и через силу, махали руками, фуражками. Это со стороны напоминало о том, что больно не тому, кто умер, а тем, кто остается...
Мама провожать папу на станцию не ходила… Она много плакала, ругалась, потом обнимала отца, опять плакала и опять ругала его за что-то. И слегла. Я вначале не понимала, из-за чего у них перед таким тяжелым расставанием несогласие вышло, из-за чего мама ру
галась и плакала, а папа как-то странно отмалчивался, горестно, виновато потряхивал головой. Это было на папу не похоже — он был очень хороший человек, наверное, самый лучший отец и муж. А тут вот... И семья наша — папа с мамой, два брата, Филипп и Федор, и я — была дружная и трудолюбивая. Учились мы хорошо, что могли, помогали делать по дому. Все было хорошо, пока не началась война.
Братья стали работать на железной дороге, потом рыли оборонительные рвы. Дома бывали редко. Я в школе. Маме за делами не хватало дня.
Однажды пришла я из школы — училась в девятом классе, — заглянула на кухню, в спальню — мамы не было ни в доме, ни в огороде. Побежала к соседке, которая жила во второй половине дома — дверь на замке. Переоделась, попила чаю с молоком и хлебом, подмела в кухне пол, собралась делать уроки. Глянула в окно — смотрю и глазам не верю: мама идет, и не идет, а соседки ведут ее под руки... Мама, увидев меня, закрыла лицо руками, заплакала, соседки — тоже, и велели мне бежать домой, расправлять постель, чтобы уложить маму. Я заметалась по избе: сдернула с кровати покрывала, поправила подушки, одеяло отвернула, хотела помочь маме улечься, но мама опять как заплачет, сильно так, мучительно, и стала упрашивать меня уйти, чтоб не глядела... Просила простить ее и чтоб не глядела на нее, чтобы не видела... Я, как ошпаренная, убежала в сенки, стою окаменелая, прислушиваюсь, что там, а слышу только, как мама у всех просит прощенья, как казнится, что ребят в сиротстве оставляет... в войну...
Я не выдержала, подбежала к ней, припала перед кроватью на колени, плачу, голову ее глажу, лицо, руки, слезы утираю, а они катятся и катятся по ее бледному, будто подтаявшему лицу, падают на подушки, укатываются за уши... Тут она неожиданно вскинулась и громко крикнула:
— Надежда! Уйди... Христом-богом прошу! Уйди, не гляди...
Я отошла к окну, кусаю губы, наблюдаю, как соседка, откинув крышку сундука, торопливо роется в нем, и то выхватит из него старое полотенце, то наволочку, подкладывает под маму, а сама плачет, плачет... Когда пришли Филипп и Федор, мама лежала бледная, тихая, будто уж и не живая, не плакала, не шевелилась, никого ни о чем не просила, только облизывала сухие губы. Заслышав сыновей, нашла в себе силы и, закрыв лицо руками, снова заплакала и стала просить прощенья у них и у меня:
— Простите меня, сынки, прости, Надежда... все простите... Господи-господи! Что я наделала?! Что наделала, господи!
Скачать полный текст в формате RTF