Кто эти “наши” ребята? И почему, если еще только “выбирают”, ему уже заранее известен их выбор? Ничего понять не могу; Спросила только:
— А как же коммерция? Одно другому , теперь, наверное, помешает?
И он отвечает с какой-то торжественной снисходительностью, какой раньше что-то я у него никогда не замечала:
— Скажу, — говорит, — откровенно как старой-старой подруге...
— — Ну, уж не такой и старой! – немного обиделась я.
— ... Как жене лучшего друга, бывшего у меня, — поправился он, — я достиг такого положения, что никто мне уже не помешает и помешать не может!
И я вдруг поняла, откуда в голосе у него такой металл и такая торжественность пополам со снисходительностью, и еще что-то такое, едва-едва уловимое, когда он, наконец, произнес до конца всю эту громоздкую фразу: да это же обида прорвалась, обида, которая давным-давно копилась в нем и против меня, и против тебя — против всех нас, против целого мира: мы ведь не верили в него, в нашего милого, простодушного, в недалекого, в общем-то, Эдю, а он вот взял да и взлетел, или вскарабкался, или пролез, нашему неверию наперекор, или кому-то он там нужен оказался — так что его теперь и не достать.
И все же чего-то в нем категорически, по-женски не принимала моя душа.
— А как же, Эдик, демократия? Ты тоже верил в нее? — попыталась робко напомнить ему я.
— А что демократия! И почему обязательно демократия? — сурово возразил он мне. — Взгляды, знаешь, тоже могут меняться с человеком, и ничего страшного в этом нет, если они совершенствуются. Почему мы должны ограничивать себя одними только западными ценностями? Ведь есть еще и национальные интересы, интересы народа — ну, не хочет народ этой вашей демократии, не нужна она ему, сыт ею по горло!
— А что, народ тебя хочет? — совсем уж не выдержав, все-таки съерничала я. Но он меня, конечно, постарался не услышать, а продолжал в своем духе, долго и скучно; идеологические дискуссии — все-таки не его конек, да он и вообще стал как-то косноязычен.
В общем, вот такой разговор случился у нас с ним.
Распрощались мы тут же, где встретились, и разошлись, чтобы уж, наверное, никогда больше не встретиться; просто я теперь буду предусмотрительнее обходить это место стороной; ну а если и столкнемся так же нечаянно еще раз, в чем я сильно сомневаюсь (по закону вероятности это должно случиться не ранее чем через тысячу лет), то я все равно сделаю морду лопатой и пройду мимо, не узнавая его в упор.
А, может быть, я самое глупое существо на свете: мне протягивают руку помощи, а я в эту руку взяла и плюнула?
Но когда я очнулась от своих мыслей и посмотрела в спину уходящему Эду, и вообще огляделась (я ведь, ты знаешь, когда хожу по улицам, совершенно не умею ориентироваться — где я?), то обнаружила, что стою на площади прямо перед Исполкомом — может быть, даже на том самом месте, где когда-то убивали Мишу Ковалева? А Эд, когда я поглядела ему в спину, как раз шел в этот самый Исполком, медленно и неспешно поднимался по ступенькам лестницы, и ощущение было такое, будто он, восход по ней, делает какое-то очень-очень серьезное дело, погруженный в свои серьезные мысли — то ли о процветании совместной с “Феско” компании думает на ходу, то ли о судьбах города и всего народа?

г. Красноярск
№1, 1994 г.\

Из антологии ДиН

Юз АЛЕШКОВСКИЙ

"ТОВАРИЩ СТАЛИН, ВЫ -
БОЛЬШОЙ УЧЕНЫЙ…"

Товарищ Сталин, вы — большой ученый,
В языкознанье знаете вы толк,
А я — простой советский заключенный,
И мне товарищ — серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке вы.

В чужих грехах мы сходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе.
Мы верили вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы.
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра.
Вы здесь из искры разводили пламя,
Спасибо вам, я греюсь у костра.

Мы наш нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей,
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад.
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели красным кумачем.
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
Вам завещал последнии слова,
Велел в евонном деле разобраться
И тихо вскрикнул: “Сталин — голова!”

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю – будет чугуна и стали
На душу населения вполне!