преследовала странная мысль: как в космос вывозят вещества для чистых экспериментов, так русский язык (который уже век) вывозят для экспериментов в космос чужого языка.
Иногда результаты экспериментов радуют.
Валентина Синкевич родилась в Киеве. Издает в Филадельфии известный журнал русской поэзии “Встречи”. В США с 1950 года. Работала санитаркой в доме престарелых, уборщицей квартир, продавщицей и кассиром в супермаркете. В 1960 ее приняли на работу библиографом Пенсильванского университета (Филадельфия) “В этом мне помог советский спутник, — пишет В.Сенкевич в книге “Поэтессы русского зарубежья”, изданной в Москве. — Когда он взлетел, все бросились изучать русский язык, интерес к которому раньше был на уровне африканского диалекта.”
Когда страна запускает спутники и издает прекрасные книги – страной можно гордиться. Когда страна забывает о безопасности жизни своих граждан, из нее бегут.
А у нас в Белграде...
А у нас в Тироле...
А у нас в Нью-Йорке...
Язык ведь тоже можно разграбить, растратить, разворовать...
Но, развезенный по другим странам, рассыпанный, как капли ртути, русский язык живет в книгах поэтов, и всегда готов слиться воедино с главной каплей – российской. Поэты, представленные сегодня в журнале, всего лишь часть таких Хранителей русского слова.
Им спасибо за это.

Геннадий Прашкевич,
Август 1999, Нью-Йорк –Новосибирск

Валентина СИНКЕВИЧ

ПИСЬМО ИЗ ФИЛАДЕЛЬФИИ

А у нас в Филадельфии снова лето.
Собака с высунутым языком, всё нагрето.
Влажно. День Владимира. Поездка на Фарму РОВА.
Вы скажете: о чем она пишет? что здесь такого?
Но вы не знаете филадельфийского лета,
Когда от жары распухают глаза и камни. Когда это
то ли июль, то ли август в зените.
Дайте мне дописать, не говорите,
что знаете всё о летней погоде.
Нет, мы живем на совсем другой природе.
У нас в Филадельфии стоят влажные туманы,
насылают на головы и души туманы.
Мы сидим, охлаждаясь, если можно – сидим дома,
и на душе туман, и в теле у нас истома.
В ожидании осени, яркой ее прохлады,
мы пьем туманное солнце и пьем лимонады.
Знаем, что до конца сентября не будет пощады.
Льда зачерпнем и бросим себе в стаканы.
Молча стоят вокруг дома-великаны,
жарко им, душно им филадельфийским летом,
только они все молчат, молчат об этом.
По телевизору лишь снова ждут-ожидают сводку
о прохладной погоде, всё ловят весёлую нотку
в телевизоре, денно и нощно надрывающем глотку...

“Астры осенние, где вы?”
голос романсовой девы
в жаркой ночи откуда-то вдруг зазвучит.

В НОРВИЧСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ (ВЕРМОНТ)

Я пишу отсюда письма длинные, странные.
Сколько дней телефон мой молчит,
будто улетела в иноземные страны я,
где высокие сосны и тяжелых ступеней гранит.

Телефон мой молчит. Но перо ворожит над бумагою,
каждый шорох вбирая и каждый вздох.
Шлю приветы я городу с каменною влагою
и жарой, с неизменною рифмой на — ох!

Я играю вслепую здесь со студентами:
говорю, как велик непонятный им русский язык.
А деревья сверкают зелеными лентами,
и срываются птицы с щебетанья на крик.

Всё здесь: книги, столы, и лампы настольные
непохоже на мой домотканый уют.
Не моя Пенсильвания, и не моя Калифорния,
а зеленые горы, что прямо из окон растут.

И великий отшельник – между изгнаньем и славою –
знаю: путь свой тяжелый не здесь завершит,
где береза могучая с головою кудрявою
по-английски о чем-то мне шелестит.

***
Мы подходим к осени, плечи сутуля,
выпьем по кока-коле, и еще раз нальем.
В Городе братской любви встречаем Четвертое июля
пирогами с капустой и малиновым киселем.

Есть друзья, есть книги, и дом не заброшен,
стихотворения пишутся, издается журнал
на языке, который здесь называется Russian.
Кто предвидел, предчувствовал, знал?

В юности было страшно, голодно, жалко,
выживали сильные, надеясь на
судьбу полегче — подальше от катафалка
и даже настежь открытого окна.

Но все это в прошлом: страхи, волнения, беды.
Сейчас — юбилейные письма и прочая благодать.
В Городе братской любви — время победы,
когда до восьмидесяти — рукою подать.

ГОРОДСКОЙ ПЕЙЗАЖ

Сергею Голлербаху

Это художник изображает живописные тени,
тени города, которые любит он, —
пропитавшийся ими, и увлекшийся теми,
которые из жизни создали марафон.

Он не дома везде, кроме Нью-Йорка,
где суматоха, и небоскребы вверх.
Эта женщина, им подмеченная зорко,