ХРАНИТЕЛИ
РУССКОГО СЛОВА

Холод, ветер... А у нас в Крыму-то
У кустов – фиалок белых племя,
И миндаль, как облако, раздутый,
Отцветает даже в это время,
Там, над морем. А у нас в Стамбуле
По террасам над Босфором синим
На припеке солнечном уснули
Плети распушенные глициний, —
Разленились. А у нас в Белграде,
Хоть ледок еще по лужам прочен,
Но вороны с криком гнезда ладят,
И трава пробилась у обочин
Тех тропинок. А у нас в Тироле
Мутный Инн шумит в весеннем блеске,
И в горах, где дышится до боли,
Зацветает вереск и пролески.
И стоит сквозной зеленый конус
Лиственницы нежной на пригорке.
До нее я больше не дотронусь,
Не поглажу. А у нас в Нью-Йорке...

Лидия Алексеева

“Мы, группа русских писателей и поэтов в изгнании, провозглашая преданность русской литературе и культуре, веря в преемственность классических и исторических традиций русской литературы и ее непреходящее значение для мировой культуры и духовной жизни, сознавая возможное влияние свободного русского слова на жизнь в советской России и на борьбу за возрождение родины, призываем русских литераторов, живущих в США, Франции, Израиле и в других странах Свободного Мира, объединиться, ставя свободу творчества и свободу духа превыше всего”, — так было сказано в Обращении, опубликованном в августе 1979 года в “Литературном вестнике” Клуба русских писателей.
То, что писатели должны общаться, и общаться постоянно – это понятно (хотя не всем, и не везде, даже в России). А вот то, для чего писатели должны общаться, не всегда понятно даже самим писателям. Очень хорошо это определил профессор кафедры славистики Колумбийского университета Роберт Белнап:
“Как бывшие советские, эти писатели пережили еще одно несчастие близко связанное с тем, что множество многообещающих молодых писателей не оправдали надежд стать выдающимися писателями. Советская литературная критика почти полностью принадлежала партийным аппаратчикам и диссидентам, а обе эти группы склонны считать авторов не профессионалами, а глашатаями идей. Критика слишком часто была “за” или “против”, или, может быть, где-то на линии между этими примитивными суждениями, но редко касалась целой гаммы подходов, которые могли бы помочь сделать литературную карьеру. Эмигрантам нужно место для серьезной критики, где можно будет нормально нападать на проблематичные места в работе любимого и уважаемого автора, и тот будет исправлять свою работу в результате таких нападок.”
Русских поэтов и прозаиков в изгнании приютил Колумбийский университет (Нью-Йорк). Мне пришлось бывать на встречах Клуба, могу подтвердить,

это очень живые общения. Иногда резкие, даже излишне, нападок там хватает; но в Клубе помнят старую истину: в литературе не бывает врагов, в литературе бывает общение.
С поэтом и прозаиком Евгением Любиным я мог познакомиться в Питере (и, наверное, познакомился бы, поскольку его работы меня интересуют), но он уже много лет живет в США. Он председатель Нью-Йоркского клуба русских писателей (КРПН – ИНТЕРРУС). До встречи в Америке, я читал его прозу и любил замечательный “Русский триптих”. И меня нисколько не удивляли слова Иосифа Бродского: “Серьезный и некомфортабельный писатель”. Я невольно проверил справедливость этих слов, пытаясь издать прозу Е.Любина в России. Когда речь заходила о “Русском триптихе”, издатели неизменно спрашивали, а что Любин написал еще? Я отвечал: самые разные книги, в том числе даже шпионские и документальные. Еще он издал роман-поэму в диалогах, письмах и мистериях, отвечал я. И все его книги такие колючие? – спрашивали издатели. Их, как эту, не почитаешь перед сном? Не почитаешь, отвечал я. Такие книги, как “Русский триптих”, перед сном не читают. Некомфортабельный материал, прав был Иосиф Бродский.
“Я родилась в городе Харькове во второй половине XX столетия, — говорит о себе Тамилла Шонфелд. — В Америке так давно, что Харьков теперь кажется загадочней и экзотичней Сингапура. До 1994 года жила обычно-обыкновенной жизнью, как говорится, “как все нормальные люди”, пока случайно (?) не зашла в магазин художнических принадлежностей и не купила карандаши, краски, палитру и т.п. Стала рисовать, понравилось; но показалось недостаточным. Начала писать — первые полтора года по-английски. Получалось. Но слишком лаконично-сплошной минимализм. Перешла на родной язык. Часто спрашиваю себя “почему сейчас” и “почему вообще”? – пишу по причинам, мною еще не осознанным и потому необъяснимым.”
А можно ли осознать, можно ли объяснить причины?
Евгения Димер родилась в Киеве. Война занесла ее на Запад в сорок третьем. С пятьдесят первого года живет в Америке, пишет прозу, пишет стихи. Это красивая белокурая женщина, не потерявшая ни юмора, ни оптимизма. В предисловии к книге воспоминаний “Под знаком козерога” она говорит: “На мою счастливую юность защищенную заботой и любовью родителей неудержимо и безжалостно обрушился шквал войны. Он сорвал меня с родной земли, подхватил, и унес далеко от тех, кого я любила, в незнакомые, чужие страны. Мне одинаково хорошо знакомы Советский Союз и фашистская Италия, гитлеровская Германия и демократическая Америка. Позже я видела Германию побежденной, нищей и голодной. После капитуляции Третьего рейха мне пришлось шесть лет провести в лагерях “Ди-Пи” (для перемещенных лиц), где в соответствии с Ялтинским соглашением между союзниками проводились насильственные, кровавые репатриации советских граждан...”
Леонид Буланов в СССР работал инженером, в эмиграции издал несколько книг стихов. Это в высшей степени технические книги (понятно, я имею в виду литературную технику), с глубоким интересом к свойствам и тайнам родного языка. Леонид Буланов – экспериментатор; он напрягает слово, он заставляет слово звучать по-иному. В Америке меня вообще не раз