Геннадий ЦУКАНОВ

ФЛОРЕНЦИЯ — ПРОВИНЦИЯ...

Моя мать сбежала от моего отца, когда еще находилась в интересном положении. Ладно бы уж — просто дала деру, а то ведь из самой что ни на есть первопрестольной, да в наш заштатный городок. Бегство это случилось так давно — в начале пятидесятых — что мерзейшее слово “лимита” еще не спархивало с презрительных уст москвичей первого поколения.
Мама, хотя и приехала учиться в столицу из небольшого железнодорожного поселка, уже на третьем курсе получила хорошее место в престижном закрытом институте заодно с пропиской. Да и вуз она закончила самый-самый с отличием. Так что это гаденькое слово к маме никоим образом не подходило. Отец, правда, был коренным с незапамятных времен и неизвестно с какого поколения. Мать с грустной иронией шутила: “Он коренной, а я — пристяжная, ну и...” Я, когда еще был пацаненком, не мог уловить в таком высказывании всю “аттическую соль”, выдававшую в матери глубокую образованность и ум. Но вот когда подрос и стал страшным книгоглотателем, то вычитал у Саши Черного:
Губернатор едет к тете,
Нежны кремовые брюки.
Пристяжная на отлете
Вытанцовывает штуки...
Ну, думаю, мать и вытанцевала штуковину, лишив меня высокого, престижного звания — москвич.
...Отец был с Дорогомиловской окраины, гитарист-баритон, окончивший какую-то школу-студию при каком-то из театров. На одной из встреч актеров со студенчеством они с матерью и познакомились... А через полгода, проработав уже два года в лаборатории и проведя бесчисленное количество опытов с мышами, крысами и кроликами, будучи на четвертом месяце, мать — фьюить -бросила мужа, Москву, прописку, законченную диссертацию, вереницу заплаканных кроликов, сбежала к лучшей подруге студенческих лет. Милейшая тетя Катя, подруга, даже и не пыталась ничего проповедовать матери в направлении возврата: она слишком хорошо знала ее. Эх, умели раньше дружить московские студенты хороших провинциальных кровей! Мать к тому времени была сиротой, хотя, честное слово, я не знаю, подходит ли это слово к молодой двадцатишестилетней женщине, обладающей высшим образованием и незаурядной волей...
Родила она меня в доме тети Катиных родителей, точнее, родила-то в роддоме, но жила в это время у стариков Катишь. В домишке том мы прожили до моих трех лет, а потом мать получила комнату с тремя соседями. Когда же мне стукнуло лет пять, мать вышла замуж второй раз. Через много лет я узнал, что для этого ей пришлось “разбить семью”. Мой отчим, очень красивый мужчина, по национальности из казанских татар. Я думаю, что живи он там, у себя на родине, ему ни за что не позволили бы нечто подобное совершить. Первая его жена, тоже татарка, после развода уехала с двумя детьми обратно в Казань. И как сгинула — ни письма, ни весточки, ни слуха, ни духа.
Отчим, если и скучал по своим старшим детям, вида не подавал. Что греха таить, мать он крепко любил, беззаветно. Я думаю, что их супружеская жизнь

состоялась прежде всего из-за его глубокого чувства. Мать же изящно, тонко и по-женски мудро позволяла себя любить. Хотя, повторю, отчим был очень хорош собой: темно-карие с поволокой глаза, жгучий брюнет, матовая кожа лица, высокий. Девки и молодые женщины глаз от него оторвать не могли на улице. А вот поди ж ты! Кроме матери он никого не замечал. Я, когда через много-много лет увидел своего единокровного, то про себя присвистнул даже: “Куда тебе, дорогой, до отчима”. И тут же второй раз про себя досвистел: “Разве поймешь этих женщин!”
Потому что я прекрасно знал к тому времени, что мать никогда не забывала свою первую любовь. Они, наверное, и расстались-то лишь потому только, что все у них было слишком терпко, хмельно, искрообразно, бурно...
У меня же дружно появлялись один за другим единоутробные братья и сестры. Всего числом четверо и каждого полу по двое...
Но оборву резко это свое вводное слово. Вполне достаточно и того зыбкого семейного абриса, набросанного мной. Суть ясна -и слава Богу! Главный смысл не в моих близких, и даже, как это ни странно, не во мне самом. Вернее, не в моей личности, которая видна была всем: рост, фигура, глаза, походка, одежда, обучение в школе, занятия спортом, чтение книг. Учился я блестяще, скажу без ложной скромности, самозабвенно до подлинной страсти. Читал книги от Омара Хайама до папы Хэма включительно. Спортом занимался почти профессионально. Боксировал. И это тоже не стоит внимания — отброшу. Ради чего все это было — вот в чем вопрос. Вот что главное. А страшная энергия, толкавшая все это вперед, вверх, вширь, вглубь и неведомая никому, хотя самая-самая важная, вот она, распахнусь: Ольга, Маша, Ирина!.. Не догадались? Подскажу: это чеховские героини из “Трех сестер” и их сквозной крик-стремление каждой в отдельности и всех вместе: “Хочу в Москву!” Но они-то хотели все вместе, дружно, и ни от кого не скрывали своего желания. Мое же болезненно-страстное, постоянное, лет с шести бушующее внутри меня: “Хочу в Москву!” — ни до кого не доносилось. Даже до матери.
С десяти примерно лет я знал, кем я буду точно: психологом или, на худой конец, врачом-психиатром. Всю мамину биологическую литературу проштудировал вдоль и поперек. А дальше пошло и поехало: Джемс, Пиаже, Выготский. Фрейда я читал “отдельно”, то есть складывал все вычитанное из него на отдельную мозговую полочку. Уже тогда понимал, что, только пожив так называемой “взрослой жизнью”, помучившись-порадовавшись загадками женской души и тела, можно попробовать решить для себя, имеет ли фрейдовское “либидо” и “Эдипов комплекс” что-то под собой истинное, или это только игра изощренного, беспокойного, но все же голого ума. Мне же во все школьные годы было не до влюблений и первых позывов половой истомы. Закусив удила, я рвался к одной цели: “Хочу в Москву!”
Ничегошеньки хорошего не видел я в нашем небольшом городке: не хотел видеть, некогда было. Дом, школа, спортивная секция, ранним утром пробежка, чтение серьезной литературы до часу ночи, а все мельчайшие временные паузы заполнены были изучением английских слов — вот мощный стальной эллипсоид, сдавивший и собравший воедино кусочки моих под

Скачать полный текст в формате RTF