Василий АКСЕНОВ

ПЕРВОЕ
И ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО УЧАСТКОВОГО
БУЗДЫГАНА

Старинное, первопроходческого ещё закладу, бойкое сибирское село Сретенское — в незапамятном прошлом слобода торгово-промысловая, с кузнечным, скудельным, лесным, сенным, скорняжным и прочими питающими деревенский быт ремёслами, кроме того, и дух поддерживающим: чинили тут обкладчики, трудясь кустарно, поврежденные кем-то нечаянно ризы на иконах и пообносившиеся оклады на церковных книгах обновляли — возникло и разрослось на волоке водораздельном, в конце его, если определять по ходу освоения и приведения под руку государеву высокую, от “остяцкой” землицы до “тонгусской”, между Маковским и Елисейским острогами, к последнему чуть ли не вдвое ближе, чем к первому, в нижнем течении Коми, мало-шумной и неторопливой таёжной красавицы, в дне пробега на струге от устья, овершив своими пепельно-серыми избёнками пихтовыми да свёкольно-бурыми пятистенниками и крестовиками лиственничными с наглухо — от воров, от ветра и от снега — закрытыми дворами и оградами охристо-красный крутояр на её левом, западном, берегу, далеко окрест видать с которого, но всё урман, урман, урман с редкими в нём проплешинами небольших полей да поросшими сосновым взрослым лесом сопками, и относилось когда-то к территории Енисейского казачьего полка, нынче же — к Енисейскому району — звучит обыденнее. В центре села, среди построенных ещё в старорежимное время из ровнёхоньких “карандашей” двухэтажных купеческих и мещанских домов, до сей поры ещё не раскатанных, не растасканных или не спалённых ещё как-то залётными бичами или мальчишками местными, на естественном глинистом взлобке, раньше синела густо маковкой и золотилась радостно православным крестом ладная церковица кирпичная, а как в Сибири бы сказали: “каменная”. Во имя Сретенья Господня.
И отстояла в таком виде более ста лет она, эта церковица, прежде же, пока не “вознеслась”, пребывала — в деревянном. Теперь бледнеют мутно от неё оставшиеся только стены. Обшарпанные — как старый баул. С рыжими разновеликими залупинами. Порушили её, церковицу, чтобы воздвигнуть на освобожденном, “зачумлённом вековым мракобесием”, месте новое и полезное — гараж для колхозной, немногочисленной ещё тогда техники — одной машинёшки-дребезжалки, да двух или трёх трескучих тракторишек. В храм на встречу Ветхого и Нового Завета, оглушая лязгом и грохотом Анну пророчицу, Симеона Богоприимца и Святое Семейство, благовоня выхлопами, а не ладаном,— стало с той поры явлением обычным, словно смена дня и ночи. Случилось это в июне сорокового года, а точнёхонько через двенадцать месяцев и война

разразилась. Очередная — с немцами. На этот раз не потому ли — не из-за этого ли вот разора?
Купол и звонницу — смогли-таки — разобрали. Настырные. Со стенами управиться не сумели, тогда решили их использовать — как стены. Мудро. Колокола, молве-то если верить, а той, поди, нет смысла привирать, в колодце, что в церковной, ухоженой, ограде, под одним из кедров, был выкопан, утопили, потом колодец тот, захламив его сначала чем попало, засыпали. И сверху, получается, и снизу подровняли, а чтобы всё ещё поплоще выглядело, и кедрач весь под корень выпилили — свободно стадо. Утварь церковную растащили: кто-то — чтобы сохранить до лучших, дал бы Бог, времён, из благочестия, а кто-то — просто так, позарился, от богобезразличия. Иконами же, налучив их, высохшие перед свечками, тонюсенько, в школе печи растоплял Остап Васильевич Буздыган, из ссыльных, но не политических, а бытовых — кого-то где-то там, в России, в Предуралье, убил, зарезав, как ягнёнка,— школьный конюх, он же и дворник, он же и школьный истопник. Вскорости, как рассказывали, отсохла у него правая рука. Лежал долго, с кровати не сходя, до самой смерти -противился, корёжась, с виду мощный, как ливанский кедр. И умирал он, говорят, мучительно: жерло печи ему будто мерещилось, а в том — чудовищное что-то, от чего рукой здоровой заслонялся в страхе умирающий. Не заслонился: умер Остап Васильевич грубо, расщеперенно, не по-человечески, онемел еловой буреломной выскорью некрасиво — связывали его, остылого уже, спелёнывали, словно буйного, туго, чтобы смотрелся поприглядней и смиреннее да в домовину-то вместился, умер Остап Васильевич, отошёл в мир иной, оставив в этом беспечно вдовствовать жену свою, Марфу Егоровну, и дочку, кровь свою, сиротствовать.
Дочка, Гликерия, а по-простому Луша, повзрослев мало-мало, как помидорка на кусточке тут, на севере, созрела однобоко, половиной спелой нагуляла ребёночка и, завещав щедро его, крохотного и хворобого, бабушке, отбыла из Сретенского в неизвестном направлении — белый свет повидать и себя показать. Не видели там её, булочку сахарную. Так до сих пор и смотрит и показывает — мир-то велик. Всё с ней в порядке на чужбине, надо думать: открыточку тут как-то матери красивую прислала, денег, сколько не жалко, в Анадырь до востребования отправить попросила. Денег не нашлось, ну а ангела ей, страннице, в хранители Марфа Егоровна, конечно, пожелала — устно, спросив у почтальонши, в каком краю земли и как далеко от

Скачать полный текст в формате RTF