Владимир НЕШУМОВ

РАВНОВЕСИЯ

27 ИЮЛЯ 1999 ГОДА

Дневные ясные длиннострочия воды и воздуха унялись, улеглись и слились с песчаною пологостью. Цапля вместе со своим отражением образовала разомкнутые щипцы. В перламутре исчез противоположный берег.
Два совершенно одинаковых красноватых шара: закатного солнца и восходящей полной луны, — предстали глазам на западе и на востоке, как бы покоясь на кронах ветел, как на ладонях. Создалось-состоялось равновесие в безоблачности вечера, в озёрной округе, в созерцателе. Увы, — длилось недолго.
Цапля запинцетила плотвичку, снялась и бесшумно пропала в сумеречных камышах. Вместо солнцепёка дня полнолуние, обретя силу зеркала и высоту, возобновило длиннострочия воды и воздуха, такие же прозрачные, но уже — ночные.

ПЕРЕКАТ

Стечением и волей обстоятельств начинающему рыбачку-вихрастику достался вовремя ропестник-сверстник перекат, им высмотренный из берегового черёмушника речки Сакмара, — соединение песчано-галечным уклоном разлива тиховодий плёса и закрута подобрывной вымоины-ендовы.
По виду — рашпиль, но при заброде — ласков и щеняч, -игрун, и если неподвижно, цапельно вглядеться, то из глубины ладонно-масляные отсветы кормленья — хода рыбин добытчику глаза расширят, и заегозит сердчишко на забросы лески в быстрину: то — с палец пескарик, то — зацеп, — но всё-таки — везун парнишечка: метнется поплавок, и задрожит в руках орешниковый хлыст, пружиня и сгибаясь...
Какая уж тут взрослость понимания движенья речи со слугою-временем, чьи образы-посредники: ручей, река, вода, течение, — когда впервые в жизни цыплячьей худобе не-бралась-да-попалась! переливная на удочку впроводку радушная форель с названьем местным — кутема.

ПАРУС

На взморье сквозь насекомое прозрачное цветное крылышко виндсёрфинга увиделись былые игры юности: регаты-гонки, — кто быстрей, — на парусной посудине “Летучий голландец” (два человека — экипаж, вооружение — бермудский шлюп).
Излюбленным был ход вполветра (галфвинд) с наполовину выбранными швертом и пером руля при свежем ровном бризе с посвистами в краспицах и вантах на глиссировании: дылда Лёха-матрос, ощерясь в брызгах, вися горизонтально на трапеции, откренивает и смещает центр тяжести к корме подгибами ноги в колене, упираясь в планширь борта подошвами, и по команде то набивает стаксель, то потравливает; автор-рулевой, одной рукою чуя напряги гротошкота, другой — держа румпальник, елозит заплатами штанов по равендуку, кося глазами на шпаргалки-шелковинки, на тугость пуза парусов и задних шкаторин, -ловит волну и курс и ощущает всем существом желанное безъёканье-шипенье воды под днищем.

Чувство состояния “на лезвии” спиралит и не вянет до сих пор в душе:

оставлен за кормой простак,
вода — вокруг да около,
и солнце режет стаксельштаг,
и грот лопатит облако...

НОЧЬ

Припомнилось под старость единение вдвоём в укроме леса на бескомарном песчаном взгорке: шворились подмытые нарзаном на пне когда-то спиленной со мхами вровень сосны, под голени-колени подложив одежки, насаживаясь постепенно сначала, по чуть-чуть, круглясь в ладонях, умягчая торчки сосцов губами, после, ах! — откидываясь, запрокинув лицо луне, закрыв глаза, отстанывая вал за валом, приникая и шепча: ещё хочу без вынема и долго-долго до оооо и аааа... и обоюдного взаимоизлиянья, опадая, прильнув на последействие охватов, поцелуев, затухая радужками, — девушка тобой гордится, — сказала, поднимаясь, птичкой-писичкой блеснув, потягиваясь и смеясь, — учти и знай, что в женщине об этом памяти и нет, и не было, и не бывает никогда.

ДРУЗА

Распадок раструбом вдавался в речку Исеть, заманивая на поиск, и завлек мальца-уральца с берега в суженье, в стены плитчатого песчаника и разноцветных глин; и по чешуям слюдяного сланца, по кварцевым ступеням — до развилки, до лишайниковой глыбы над родником, до зева старой копанки, где и нащупался, и расшатался, и с вывертом-потягом вынулся без слома, целиком продолговатый камень.
Отмытый, отполосканный водою — оказался друзой: две многовершиных лиловых башенки на общем молочно-белом основании и между ними три шестигранных прозрачных призмы в пересечении друг с другом и до самых кончиков пирамидальных заострений разглядывались детскими глазами извне, подробно, изумлённо, долго и со справедливым подозреньем тайны внутри.
Давным-давно полёживает найденная друза на чёрном бархате в коллекции приятеля-геолога, и надобность рассматривать её отпала, — наизусть и навсегда знакома-знаема; но тайна так и остаётся тайной, и с годами взгляд, хоть и такой же детский, но всё чаще становится направлен как бы изнутри вовне, особенно когда по-тютчевски кристалла воздуха в изломах паутин -прозрачна тишина.