Валентин ЯРЮХИН

ПАМЯТИ
СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Школа пифагорейцев

Спящий вряд ли расскажет свой сон,
                                                 ибо нужно проснуться.
Научись на нахоженный путь опираться пятой
и, покинув однажды свой дом,
                                                 не пытайся вернуться, —
а иначе все фурии встанут к тебе на постой.

Никогда не протягивай встречному правую руку.
Из-под крыши гони легкомысленных ласточек прочь.
Обуздай свой язык, этим истине сможешь помочь,
и корми петуха спозаранку как лучшего друга.

Помогай человеку в поднятии тяжести смело,
но едва он захочет ее опустить — отойди.
Дует ветер — прислушайся к шуму вовне и в груди,
и, поднявшись с постели, загладь очертания тела.

Памяти серебряного века

Хлеб изгнания горек. Дым отечества сладок.
Хмурит брови хозяин. Мягко стелет холуй.
Между ними свобода чует нервный припадок
Под угрозой удушья, что ты там ни толкуй!

Здешний климат неласков. Согреваемся кровью.
Ужас пойманный жертвы, в чьих ушах “у-лю-лю”...
Знал бы кто, уезжая прочь от отчего крова,
Что своим возвращеньем он свивает петлю.

Домино Арлекина за горжеткой и маской
Исчезают в кулисах европейских столиц,
Побросав в суматохе ананасы в шампанском.
Клич голодного скифа: “Эх, братва, навались!”

Где ты, “Стойло Пегаса”? Иль сезоны в Париже?
Коммунальное братство, где кураж полупьян.
Шебаршат среди ночи нелетучие мыши
И на троне поэтов умостился Демьян.

Чересчур заигрались. Точно барышни в фанты...
И в своих мемуарах постаревший кумир
Над зачеркнутой фразой “жизнь длиннее таланта”
Горделиво выводит: о забывчивый мир!

Нержавеющий холод скальпеля

Я бы хотел положить голову тебе на колени
и следить неподвижность ястреба в небе,
ощущая лицом,
как по нам проплывают кучевых облаков тени.
Может, в конце концов
именно так и выглядит удачно выпавший жребий!
Девять лет в унисон твоему молчанью
на запястье моем “тик-так” продолжает биться,
точно ровный спокойный пульс,

ничуть не внушая отчаянья,
как было тогда, в больнице.
До сих пор побаиваюсь слишком длинного коридора,
холодею, услышав как лязгает никелированная дребедень,
или вспомнив, как ты ни с того ни с сего посреди разговора:
“Они жили долго и счастливо,
и умерли в один день...”
Кармы нет никакой,
есть Его Подлейшество Случай.
Ветер любил твою рыжую гриву и, склонный слегка к наживе,
Врач, по-моему, тоже.... Узнай он тебя получше
и улыбка надежды, коей он приторговывал, была б не такой фальшивой.
Пока ты спала, я слонялся,
держа скрещенными пальцы,
по больничному парку, где уже царила разруха,
и три гласных протяжных имени твоего,
мои посланцы,
разыскивали Господне ухо.
Видимо, не нашли...
Помню, вспомнил, сажая тебя на судно:
кнопкой лифта просвеченный палец свидетельствует о спешке,
постель среди бела дня и... на джинсах заела молния. Было трудно
серьез удержать на лице! Пока я сражался с ней, долго и безуспешно,
ты хохотала, дразня обнаженным телом,
то навзничь заваливаясь, то на живот.
С той поры миновала эпоха.
Наши мертвые просто ушли вперед
и часто видны с расстоянья вытянутой руки
(реже — вздоха),
и прошлое продолжает длиться,
как затихающее эхо.
Та же осень стоит... Последние дни теплыни завесились паутиной,
что, впрочем, грядущей зиме вряд ли может служить помехой.
А тот ястреб, висевший в небе,
наверное жив и поныне...

г.Казань