...сильная Аверьячкина держала военкома Мардимасова на вытянутых руках. В подвешенном, можно сказать, состоянии. “Хватит, Фрол Иванович. Хватит. Тебе надо домой. Тебя дома ждут. Хватит”. Красненький Мардимасов не сдавался. На руках Аверьячкиной духорился вроде краба. “Хватит, Фрол Иванович. Хватит”. Аверьячкина держала рекорд...
...с распущенными волосами, перед туалетным зеркалом замерла Яркаева. Как дикарь из Полинезии. Счастливая абсолютно. Удивляясь бесконечно, что есть такое чудо на свете — Яркаева... Яркаев-отец беспокоился. Покашливал, ходил позади дочери, хотел как-то погреметь. Похлопать, что ли, в ладоши. Стриженая (коротко) голова его в седине была — как будто в женских папильотках...
...в тихаря, за забором пожарки, Меркидома бодрил своих пердунков строем. “Раз-два! Раз-два!” Навек перепуганные глаза комарика были самостийны как иголки. Сконцентрировали, казалось, на себе все пожары мира. “Не спать, бычьи дети! Раз-два! Никкогдане спать!” Глаза у пердунков выкатывались: нате вам! Каланча. Деревянная. Где-то там Семенов.
— Сеченов! Не спишь? Грохот сапог. Семенов.
— Никак нет, товарищ капитан! Ладно. Так. А вы чего стали?.. Бегом марш! Топот стада сапог...
...а совсем неподалёку от пожарки, в каменном прохладном вестибюле кинотеатра, находящегося в здании бывшего собора, будто с двумя пуфиками, стоял с двумя инвалидками Володя Ценёв, шкипер “Си-ма”. Стоял и в полной растерянности смотрел, как мимо, направляя себя в зрительный зал, идёт Зойка. Зойка Красулина. Идёт с заголившимися впереди, красивейшими ногами. Неся за собой платье как носят знамена... А?... Инвалидицы обижались за Володю, надсаживающего сердде. Держали его за руки точно его детки...
... сотрясая стекло собора, по площади пропарывал Стрижёв. Машина адская. Никелированный завод. Порол обратно...
...в кубрике на кровати, как баклажки побросав руки-ноги свои, лежал Макаров. Глаза его, точно не веря себе, тосковали. Находились где-то у потолка. Тельняшка была как обручи. Как клетка. Тихо убирал со стола Колыванов. Пустую бутылку долго водил возле себя, удерживая двумя пальцами. Средним и большим. Как цацу. Точно не знал, что с ней делать, куда направлять...
...от военкомата, от загаженной поляны быстро уходила Антонина. Слёзы застилали свет. Сквозь слёзы тяжёлая, как брус, тропинка не давалась лёгким комариным ногам. Позади, вспугнутая, как пламя свечки, гасла, погибала в высокой траве бабочка...
...по кладбищу на горе, павшему в вечер как в погреб, ходил, исполнял свой урок Малозёмов — выстукивал. Палочкой. По оградкам, по железных венкам, по памятникам. Точно справлялся все ли “обитатели” на месте. Все ли дома. Не удрал ли кто ненароком. Как будто прописан был здесь навечно, не покидал кладбище с тех самых пор, как хоронили Константина Ивановича. Подсох, правда, за это время, исхудал. Всегдашнее его, кудлатое лицо-избушка — на шейке стало вроде как на курьих ножках. Но всё ещё был крепенек, подвижен, деловит. Постукивал, наклонялся, что-то исправлял. За горой падали зарницы. Небо над кладбищем трепало как парус...

г. Усть-Каменогорск

Михаил СИМОНОВ

ВИД ИЗ ОКНА

В буквальном смысле — край земли,
утопленный в закате.
Здесь образуются нули
на русском циферблате.
Варяги сонные дымят
за кромкой льда залива,
у горизонта край измят
небесным куросиво.
Державной памяти виток
под сопками — как в нише.
Горящий штамп «квазивосток»
прилип к вокзальною крыше.
Цепляет взтляд неровный вид
Фасадов вавилонских
и ветер с моря подтвердит
всё фразой по-японски.
Ладонь, заканчивая взмах,
встречает подоконник
и карта четности впотьмах
читается как сонник.

ОБВОДНЫЙ КАНАЛ

Ответь мне, милая.Хотя бы так, во сне,
хотя бы сидя с книгой на коленях,
снимая платье, в медленных движеньях,
задергивая шторы. Я вполне
способен воспринять сквозь километры
без проводов, бумаги или волн
перелетающие Пулков холм
и вьющиеся в штольнях улиц ветры,
которые ты шлешь сюда с востока,
с равнины, под которой спит река,
и снег .лежит,и где теперь до срока
вся наша жизнь, как волос твой, легка.

ВАСИЛЕОСТРОВСКАЯ

На первой линии два раза по сто грамм,
под пол-сосиски с бородинским хлебом,
я выпил сам с собой напополам
под зимним петербургским небом.

Оно клубилось, если открывал
входивший дверь заветного шалмана
и таяло, окутывая зал,
и скатывалось мне на дно стакана.

Я слышал сзади говор с буквой «ч»
и слово «пруст» за столиком при входе.
Я карту зрел на буром кирпиче
и думал о случившейся погоде.

Когда я вышел, ожили огни.
Гремел трамвай, с метро перекликаясь
и с зимним небом мы брели совсем одни,
бессмысленно друг другу улыбаясь.

г. Омск