Владимир Шапко

ПАРУС

...Он торопился, неуклюже бежал к перекрестью двух улиц. Торопился, бежал к своей “подпольной” жене и двенадцатилетнему сыну, стоящим там в низкой лаве закатного солнца. Он огружен был двумя сумками с продуктами, рюкзаком, стукающимся по его горбу. Он хотел помахать им, крикнуть. Но бег его, будто сам собой, будто неуправляемый уже, замедлялся, уже раскачивался, мотался из стороны в сторону, пьянел, бросив сумку, он хватал себя за горло, за узел галстука, не сводя с жены, с сына вылезших, пропадающих глаз. И уже мучительно падал, уже мучительно запрокидывался и летел назад, летел будто в рассыпающийся и тут же плотнящийся чёрный пух. Рассыпающийся и тут же плотнящийся. Высоко взматывая, вскидывая второй сумкой, осыпаясь на землю апельсинами... Он не добежал к ним. Он был неудачник... Женщина рвалась к нему по улице будто сажа, будто сажный чёрный крик. А оставшегося на месте мальчишку точно ударяло о солнечную лаву, он взбалтывался, мотался в ней как в волнах, захлёбываясь, пропадая...

1.

Отец лежал на столе. Казался ещё больше, длиннее, чем если бы был жив и стоял сейчас рядом с этим столом. Стол перетащили от соседей. Но всё равно он был короток ему, ноги в новых носках торчали за край. Дядя Коля-писатель, Друг отца, пытался натянуть на ноги новые тапочки. Одной своей рукой. Тапочки не лезли. Ноги казались култастыми, и словно бы тоже не отца. Саша, помоги! Сашка дёрнулся, но вцепился в руку брат Колька. Ну, что же ты? Повернувшиеся стекла очков от слёз — точно перевязаны тряпками. Ну! Сашка, выдернув руку, подошёл. Когда натягивали на пятку тапок, коснулся заголившейся ноги отца. Коснулся кожи, схватился за ногу. Обеими руками. Как за магнит. Нога была как будто замороженной, сырой, как будто отходила от мороза... Отступил назад. Колька цапнулся за руку. Вытаращив глазёнки, смотрели.
Константин Иванович лежал закинувшись головой и со сложенными на груди руками. И почему-то только на левой руке посинели ногти. Длинные пальцы руки казались выводами от его сердца. Тупиковыми проводами с эасинелыми лампами... чудились выпавшим мозгом вьющиеся белые волосы от запрокинувшейся головы...
Дядя Коля приспосабливал свёрнутое одеяло под голову. Сашка бросился, помог. Подсунул. Дядя Коля опустил голову на этот валик. Но голова так и осталась запрокинутой. Знобясь, Сашка торопливо приглаживал волосы отца. Так приглаживает мать волосы ребёнку.
Пришёл и стоял молчком Малозёмов с палкой. Низенький, в кудлатой бороде. Работавший когда-то тоже в Уфе в газете. Знавший Константина Ивановича. Шофер. Давно на пенсии. Смотрел на мёртвого спокойно, даже равнодушно. Как смотрит привычный могильщик. Или музыкант похоронного оркестра. Просто жмур лежит. Жмурик. Которого скоро потащат. И нужно будет вышагивать сзади, равнодушным поцелуем прикладываться к своей альтушке. Выдувать из

неё привычную рафинированную душераздирающую скорбь... Не сказав ни единого слова, ушёл.
Сидели рядком. Как на посиделках. На стульях у стены. Мужчина и два пацанёнка. Ждали, когда Антонина (мать Сашки, с коновозчиком Мыловым привезёт гроб. Дядя Коля всё сокрушался про ордена. Которые нигде не нашли. Даже орденскую планку. Новый костюм серого цвета одет, а орденской планки на нём нету. Как же так? Как будто и не было их у него. Как будто и не воевал. Сашка сказал, что, наверное, в Уфе. На его квартире. Мать обещала съездить. После похорон. Поговорить с хозяйкой квартиры. Должны там, наверное, найтись.
Точно охраняющая сама себя семейка, стояли на бугорке отдельно от всех трое: пожилая, присадисто-квадратная женщина в чёрном, из тех, у которых когда-то выправляли горб, да так толком и не выправили, и два её сына по бокам. Взрослые мужчины. Женщины поджимала губки, и чёрные живые глазки её исподтишка проглядывали по провожающим, которые стояли свесив головы возле гроба. Траурная кисея её сыро поблескивала. Как живая икра. Сыновья тоже были в чёрных костюмах. Обоим было уже под сорок. Один торчал над матерью какой-то уклончивый, вроде свилеватого гвоздя, выдернутого из доски, другой — толстый, низенький, потел, отирался поминутно платком.
Новое кладбище было ещё голым, чуть в стороне от старого, зелёного, лезло в гору. Всего одно дерево росло тут... Когда прилетал ветерок, берёза словно вставала на. носочки и начинала трепетать как балерина. Неподалёку от неё, на выкошенной полянке, по стерне ходил маленький Колька, брат Сашки. Выхлопывал, выжимал ботинками из знойной стерни фонтанчики мелких кузнечиков. Калерия, мать Кольки, кинулась, наподдавала по затылку... Медленно, скорбно вернулась ко всем, прошла опять к гробу, к сестре, стоящей у него.
Малозёмов-пенсионер не подходил ко всем. Зачем-то трогал, проверял клюшкой огранки и памятники. Как будто жил здесь. Среди них. Приклоненный, в кудлатенькой бороде, мордочкой напоминал замшелую избушку.
Пока открытый гроб лежал на специальных козлах, довольно высоко, люди говорили к нему какие-то слова. Запомнился всем грузный солидный мужчина, приехавший из Уфы от редакции. Делая перерывы в своей прощальной речи, он по-хозяйски, точно столяр, раскрывал по гробу руки и осматривал поверх очков всего покойника. И сопел. Когда говорил Коля-писатель, Сашка видел, как правое безрукое плечо дяди Коли, высоко вздёрнулось. Как у сжаренной утки! ..

Скачать полный текст в формате RTF