Александр Розов,

доцент КГУ, зав. кафедрой истории литературы и поэтики

EXTREMUM войны и СУДЬБЫ

Во всей отечественной литературе о минувшей войне роман В.П.Астафьева “Проклятые и убитые”, безусловно, самое значительное произведение. Рядом с ним я бы, может, поставил только трилогию Константина Симонова “Живые и мертвые” — не по жестокой правдивости и искренности, нет, время было другое и взгляды иные, но по масштабной эпичности и психологичности восприятия судьбы человека и судьбы его родины в момент максимального испытания ее на прочность.
И еще одно художественное явление со всей очевидностью ассоциируется как художественный аналог с произведением Виктора Астафьева — роман Эмиля Золя “Разгром”, хотя, казалось бы, речь в них идет о полярно противоположном: первый — роман о тех, кто станет победителем, второй — о национальной катастрофе как итоге войны. Однако сам смысл и строй этих произведений говорит за то, что перед нами “феноменологическое родство”, типологическая художественная общность, повествующая о тех, кто в войне с Германией был “проклят и убит” не только и не столько врагом, сколько бездарной, тупой, безжалостной военно-политической бюрократической машиной, прикрывающейся высокими патриотическими лозунгами. Для нее (этой машины), привыкшей мыслить по максимуму, что могла значить судьба одной какой-то маленькой личности, брошенной в огонь войны? Поэтому бессмысленно бредут по полям Франции герои Золя. Поэтому столь пронзителен у Астафьева символический и в то же время конкретный образ промерзшего, брошенного на произвол судьбы, поникшего колосьями на холодном ветру “раненого и убитого” поля с осыпавшимися и втоптанными в землю зернами: “Хлебное поле, недокошенное, недоубранное, долго сопротивлялось ветру и холоду, ждало своего сеятеля и пахаря до снегов. Ветер делался все пронзительней, все злее, безжалостно трепал он нескошенные стебли с поникшими колосьями, и завеяло занозистой остью в воздухе, серой пылью покрыло пашенное пространство, заструилось из колосьев зерно на стылую землю. Однажды налетел вихрь

с дождем, со снегом, доделал гибельную работу, опустошил хлебные колосья, покрыл подножья стеблей мокрым снегом, захоронил под ними плотно слипшееся зерно <...> и совсем почти неслышный стеклянный шелест, невнятный звон землеумирания звучал над полем прощальным молитвенным стоном ” (Астафьев, Виктор. Собр. соч. : В 15 т. Красноярск, 1997. С.230).
Extremum... Этот математический термин, объединяющий понятия максимума и минимума, как нельзя лучше приложим к изображению войны в художественной литературе. Судьба “максимального человека массы”, если воспользоваться определением Андрея Платонова, как минимальной единицы военных событий, с одной стороны, и Молоха войны, с другой, и определяет этот самый extremum.
Классик русского литературоведения М.М.Бахтин точно определил, что в романе “человек до конца невоплотим в существующую социально-историческую плоть”, а одной из главных тем романа как жанра является тема “неадекватности герою его судьбы и его положения. Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности” (Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С.479-480). В “Проклятых и убитых” эта тема представлена в ее масштабной эпической развертке. Все повествование строится на сопряжении минимумов и максимумов в судьбах человека на войне.
Законом построения романной структуры является относительная самостоятельность, “композиционная открытость” индивидуальной судьбы на фоне общественных коллизий. С этой точки зрения “Прокляты и убиты” одновременно и классическая и неклассическая вещь, если оценивать ее с позиций жанрового канона романа.
С одной стороны, произведение ориентировано на концентрацию множества минимальных величин — частных судеб — вокруг переломного момента в жизни общества XX столетия. Это касается героев и рядовых войны (Щусь, Зарубин, Шестаков, Финифатьев, Рындин, Булдаков и многие другие), палачей и их жертв (история с расстрелом братьев Снигиревых — одна из лучших сцен в произведении, история классического негодяя-комиссара Мусенка), русских, казахов (Талгат и его сотоварищи) и немцев (Ганс Гольбах, Макс Куземпель). Из этого же ряда, казалось бы, нечто далекое — весьма жесткое суждение В.П.Астафьева о маршале Г.К.Жукове, “вершителе” миллионов таких малых судеб. Автор произведения понимал, что его суждение о “народном герое” многим покажется несправедливым, но, увы, в словах писателя слишком многое является правдивым, его субъективный суд над прославленным полководцем сродни тому, что совершил в свое время Лев Толстой над Наполеоном, Александром 1 и другими “военными стратегами” в “Войне и мире”.
Многофигурность композиции призвана подчеркнуть всеохват-ность образа судьбы мира на решающем повороте истории. Соотнесенность ча