ПИСЬМО ИЗ ПСКОВА

Валентин КУРБАТОВ

И ВСЕ ЭТО МЫ…

Вот оно как повернулось — старые книги и перечитывать стало страшно. Как грозное зеркало, они обнажают то, что мы сговорились прятать. И поневоле думаешь, что издательское безумие, затопившее прилавки омерзительным наводнением прыгающей в глаза, дергающей за полу, по-цыгански цветистой пошлости для того и поощряется финансово, а не содержится в желтом доме, что нас надо оторвать от страшного зеркала правды, гнать без устали к ежедневной взвинченной горячечной новизне. чтобы не дать услышать сердце и простые резоны здравого смысла.
Но слава Богу, выпадают иногда дальние поездки, добрые дома друзей, где в свободную минуту вдруг остановишься перед книжной полкой и вспомнишь, что давно не заглядывал в Толстого и Пушкина, Гоголя или Лескова и, открыв наугад, неожиданно занервничаешь, заторопишься прочитать вслух, чего-то смутишься, смолкнешь на полуслове и постараешься укрыться с книгой в углу и уж читать молчком с болью и непонятным раздражением не то на свою прежнюю слепоту, не то на нежелающий меняться, так криво отразившийся при свете книги мир.
Вот так недавно мне глянул в глаза “Подросток” Достоевского. Сюжет как будто летел мимо — слишком знал и помнил и даже как будто и лица подставлял из виденных по “Подростку” спектаклей. А вот то, что мелькало в авторских ли ремарках, в словах ли героев. вдруг начинало жечь молниями — так ослепляюще остро озарялся день и русский человек сегодня. Да неужели это можно было читать просто как “книгу”, как изобретательный детектив о “документе”, которым честолюбивый подросток из “случайного семейства” сокрушил жизни близких людей. Неужели раньше не обращал внимания уже на самую эту подчеркнутую Достоевским “случайность” семейства, отличающую его от таких еще недавних родовых типов, выраставших в традиции?
Не оттого ли так и заболела эта будто не главная, только на последней странице сорвавшаяся тема “случайности”, что мы именно за эту оторванность от рода и платим такую дикую цену. Раньше ее надо было у Достоевского высмотреть — глядишь, и поумнее прожили бы и поменьше себя роняли. Он уже предчувствовал, чем за “случайность” платят, и устами Версилова настойчиво напоминал, что России необходима элита, памятливое дворянство, та “тысяча человек”, для которой, может, Россия-то только и жила и тратила века и миллионы народу. Это досужему ревнителю равноправия могло показаться “нерентабельно”, а Версилов верно утверждал, что эта

“тысяча” есть “носители идей и будущее России”. И стоит эту “тысячу” разорить нравственно или уничтожить физически — и на месте “высшей культурной мысли” станет “неотразимость текущей идеи”, то есть попросту станет выгода дня и это самое “равноправие”, которое скоро выжжет и опустошит стержневую силу народа, высший замысел нации.
Посмотрите-ка — ведь это “история болезни”, это ведь мы доказали то, что Версилов обдумывал перед подростком: “Слово “честь” значит долг… Когда в государстве господствует главенствующее сословие, тогда крепка земля. Главенствующее сословие всегда имеет свою честь и свое исповедание чести, которое может быть и неправильным, но всегда почти служит связью и крепит землю; полезно нравственно, но более политически”. Но, конечно, при этом кто-то “терпит” и надо всех уравнять — вроде и благо, но вот чего мы не дослушали у Достоевского: “…при уравнениях прав происходило понижение чувства чести, а стало быть, и долга. Эгоизм заменял собою прежнюю скрепляющую идею, и все распадалось на свободу лиц”. И хорошо бы лиц, а то ведь уж личин, диких своеволий и полного небрежения друг другом. И не услышали, что “ворота в сословие отворены”, то есть всяк трудом и любовью мог эту “тысячу” умножить, а предпочли по-своему, по-старому, без труда — взять и уничтожить главенствующее сословие вместе с честью и идеей. Не увидели, что сословие — понятие устойчивое — по назначению в него не попадешь и с увольнением не выйдешь, а уж как с рождением в ответственность за честь рода и Родины впрягся, так до конца и неси. А когда ты сегодня глава государства, а завтра осмеянный газетами шут гороховый, то уж какая на тебе ответственность.
Но тут, конечно, как все у нас не так прямолинейно — русская бабушка по пословице одна, наверное, всегда “надвое говорит”. И опять же безжалостнее Достоевского никто о нашей двойственности не сказал и лучше ее не увидел. Вот уж где подлинно энциклопедия национального характера — от совершенной высоты до последней низости. И не в разных людях, а то-то и горе. что чаще всего в одном и том же человеке, как в добрейшем и честнейшем князе Сергее Николаевиче из той же “тысячи”: “…он склонен к раскаянью, он всю жизнь беспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется… Тысяча предрассудков и ложных мыслей и — никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам… Да он слаб беспрерывно, но этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильное дело…” Что князь и докажет, взвалив на себя почти чужую вину и надорвавшись под ней во имя чести, потому что и в малом стыдится “лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..” Видите, какой порядок в требованиях-то — сначала

Скачать полный текст в формате RTF