все же знали, что Саввишна одна жила, без родни, никого у нее на сто верст вокруг не было. Ее и на кладбище провожали одни соседи. А тут, оказывается, сын есть. А что же он не приехал? Да как же так?! Да почему? Началось обычное бабье кудахтанье.
А Нинка моя горько так отвечает: “Да не нужна ему мать, вот и не приехал!”. Чувствую, голос срывается, сейчас заревет. Взял ее за руку и повел домой. Только дверь за собой закрыл, Нинка уперлась в стенку лбом и зарыдала. Ревет и бормочет: “Мою... мамку... ведь молодая совсем была... поганец, мальчишка мокрогубый... звереныш фашистский... из автомата... Она беременная ходила, меня собой закрывала... А этому – мать не нужна-а! Гадина, сволочь!”.
Взял я Нинку за плечи, развернул, к себе прижал. Уткнулась она мне в плечо, такая родная, такая беззащитная, ну, как дите малое, и плачет, остановиться не может, всю рубашку мне слезами промочила.
Оказывается, нашли Гришку где-то на Крайнем Севере. Ишь, куда забрался, стервец, и ни разу не вспомнил, что мать у него есть. Она же с места не стронулась, жила в нашем доме, по старому адресу, все боялась, что Гришенька ее не найдет. Все ждала, что он вот-вот объявится, приедет, войдет во двор, тут она его и встретит. А дома накормит, спать уложит, сама тихо рядышком посидит, от счастья поплачет.
То-то радости было, когда пришло известие о том, что жив-здоров Григорий. Написали они с моей Нинкой ему большое письмо, все боялись: вдруг не дойдет или адрес перепутают. Саввишна уже дни считала, узелки завязывала да гостинцы готовила. Да только зря радовалась.
В общем, ответа не было ни через месяц, ни через два, ни через три. А потом все-таки пришло письмо: дескать, как я рад, дорогая мамаша, сколько лет, сколько зим. Не могу, мол, к вам сейчас приехать – занят по горло, деньги зарабатываю. Будущим летом, может быть, и пожалую с женой и дочкой, но твердо не обещаю: вдруг путевку на южный курорт дадут.
Это письмо и подкосило Саввишну. Она совсем замолчала, слегла и быстро сгорела, до самой смерти и слова упрека вслух не сказав.
Тут Нинка оторвалась от меня и закричала: “Я ему, Гришке, телеграмму, “молнию” отбила: мать, дескать, померла, приезжай на похороны. А он...”. И опять в слезы ударилась. Глажу ее по голове, какие-то слова дурацкие говорю, и сам с нею плачу.
Нет, видно, не всех война на ум-разум поставила. Да если бы у меня мать жива была! Да я бы пылинки с нее сдувал, руки целовал!.. Эх, да что там говорить: живет человек рядом, под боком, молчит, сторонится, а мы и рады: не докучает, не мешает, и ладно. Мы люди занятые, а что в душу заглянуть, не в чужую, так хотя бы в свою, – так нет, боимся! А может, там все полынью заросло, пеплом засыпало. Но ведь мы живые люди! Вот и Нинка моя, оказывается, живая. Пепел сверху, а внутри – живая душа. Вот так-то, браток...
Давай помянем мать и вдову солдатскую, пусть земля ей пухом будет.

г. Дудинка

ДиН память

Александр БЛОК

* * *

Вл. Пясту

Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Голубая дымка за плечами,
Неизвестность, гибель впереди!
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди! –
Пробудись, пронзи меня мечами,
От страстей моих освободи!
Хорошо в лугу широким кругом
В хороводе пламенном пройти,
Пить вино, смеяться с милым другом
И венки узорные плести,
Раздарить цветы чужим подругам,
Страстью, грустью, счастьем изойти, –
Но достойней за тяжелым плугом
В свежих росах поутру идти!

* * *

Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.

Снится, – снова я мальчик, и снова любовник,
И овраг, и бурьян,
И в бурьяне – колючий шиповник,
И вечерний туман.

Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,
Старый дом глянет в сердце мое,
Глянет небо опять, розовея от края до краю,
И окошко твое.

Этот голос – он твой, и его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам,
Хоть во сне, твою милую прежнюю руку
Прижимая к губам.