Владимир ЛЕОНОВИЧ

ДАЛЁКО, ЗНАТЬ,
ВОВУШКА!

Эльвире Горюхиной

На четвертый день ветер угомонился, бестрепетно горели свечи в подножии Креста и в руках у нас – у меня и двух трудников, которых привел Аркадий. Николай только что из тюрьмы, Федя вольный странник, обоим под тридцать, помогают Аркадию строить церковь на берегу Колодозера. Оба жадные к работе – надолго ли хватит? Ветер-листобой свежей березовой палью украсил окраину Плоского бора с моховым болотцем, курганом-холмом неясного происхождения и погостом с живыми еще могилами.
Сквозь лещину и березняк просвечивает наше Пелусозеро – наше с Яном* пристанище, наша эмиграция, если угодно. В годы “застоя” узнал я, наконец, что такое крестьянский пот, а потом рифмовал. Застой? Погоняй-не-стой!
На краю погоста, пониже, стоит часовенка под двадцать пять бревен. Рубил я ее три осени; в 90-м году в сыром насквозь сентябре...

Ручей сочился между кочек,
сочился дождик затяжной,
И певчих, сжавшихся в комочек,
переносил я по одной.
Нам предстояло освещенье
моей часовенки в бору.
Никак не высказав смущенья,
девчонку на руки беру...
Последнюю беру на ручки.
Она всех меньше. Я устал.
Но чувство дедушки ко внучки
впервые в жизни испытал!
(Его-то мне и не хватало
до совершенной полноты...
Ты чувства нежные считала:
их было много... Где же ты?)
Я к вам приду из этих строчек,
где хлябь и дождевая сить –
Озябших, сжавшихся в комочек,
переносить, переносить...

“Я к вам приду в коммунистическое далеко?..” На нашу Хитровку он не придет.
Освящали часовню во Имя Рождества Богородицы и в память пелусозерских крестьян; я стоял на коленях у оградки моей бабы Лизы, Ян стоял поодаль, отстраненный строгим о.Михаилом как некрещеный; сочился дождик, шла служба.
Нынче пел и Аркадий, он будет рукоположен на будущий год, тогда и совершим полный чин освященья нынешнего ОБЕТНОГО КРЕСТА в память тех, чьих могил здесь нет.
Через Плоский бор, через гари и болота тропа идет на Мельничный ручей. Черный остов мельницы еще поднимается из черемушника и малинника, из крапивы в человеческий рост, но кровли уже нет и не видно хозяина, обычно сидевшего на коньке. И не так, как я помню, шумит ручей. Нет муравейника в сухом углу, нет и сухого угла.

“Измелитеся в жерновах терпенья” – наставляла некая игуменья свою не очень, видимо, смиреннотерпеливую паству. Я вспоминал эти слова не раз, когда жернова терпения раскатывали меня то в одном, то в другом положении жизни. Когда терпенья не хватало кому-то из моих друзей...
Ты выстрелил в себя – и спас меня...
Надоумил, что не выход, оберег. Спасибо, милый**. Думал я и о тебе, когда вытесывал брус 20х10 из сосны, сваленной мне тем ветром. (Выл в трубе, держа одну непрерывную ноту, нагнал озеро и трое суток разбивал мне берег. Южный, а тянули уже гуси. Каково им против ветра?)
Но вот стихи тех еще “застойных” лет:

Август-сентябрь. Перестояла трава,
что докосить не под силу последним старухам.
Мельничный ручей шумит, молчат жернова:
это молчанье легко различается слухом.
Черное в срубе смоляное бревно.
Жолоб целехонек. Привод сработан с запасом.
Мельник стал вороном – так уж заведено –
вон он сидит, потерявший обличье и разум,
ибо ему забывать ничего не дано.
Хлебным еще перегноем крапива сыта
и непролазны черемуховые оплетья.
– Худо, Хозяин... И ворон кричит: – Воркута! –
этого хватит ему на четыре столетья.
Знала игуменья эта в терпении толк.
Жито крапивой взошло, ибо в прах измололось.
Озеро опустело, но еще не умолк
твой шелестящий, осенний, серебряный голос.
Забвенье лечит; память сводит с ума.
Но я не об этом.

На Пелусе на коренном берегу перекатывал я каретный сарай 5х6, строил дом (“на погосте!”). Клещами захватив головку граненного кованого гвоздя, выдирая его из тесного гнезда, – при этом жуткий инфернальный вопль разносился по озерной округе, отдавался в лахтах и возвращался ко мне. Вот так, думал я, выдирали хозяина из его жизни, из земли и семьи, из его мира и гнали, бажоного, порой уже старика – куда

Скачать полный текст в формате RTF