Геннадий НИКОЛАЕВ

В ОЖИДАНИИ БОГА

Повесть с тремя судебными заседаниями
и одним расстрелом

“Камень становится растением,
растение – зверем, зверь – человеком,
человек – демоном, демон – Богом”.
Каббала.

ЛЕОНИДО

Он оставил машину на улице и вошел во двор-колодец, который, как все дворы здесь, был проходной, словно старая часть Города строилась специально с таким расчетом, чтобы удобнее было скрываться от преследователей – юркнул в такой двор, ищи-свищи!
Пройти к обшарпанному подъезду с повисшей на одной петле дверью мешала огромная лужа, целое разливанное море, вода к воде – от бесконечных дождей. Оттого и вечная сырость в доме, тучи комаров, гнездящихся в подвалах, облезлая болезненность стен, окон, крыш, водосточных труб. Тощая, в розовых лишайных пятнах, кошка уныло сидела у раскрытого настежь подъезда. Здоровенная крыса нагло пробежала у нее под самым носом, кошка даже не пошевелилась. От переполненных баков с отбросами, куда перебежала крыса, несло так, что хоть зажимай нос.
Вдруг рядом в лужу шлепнулось что-то, обдав его брызгами. Метились из какого-нибудь окна, конечно, в него, но промазали. Вода в том месте, куда упало это “что-то”, бурлила и кипела, и валил пар, как будто кинули куском карбида или раскаленной железякой. Он задрал голову, разглядывая окна верхних этажей колодца, но ничего подозрительного не заметил. Да и небо было серое, монотонное, скучное, хотя летний день в самом разгаре. Бурление и кипение в луже продолжалось, минуты утекали одна за другой. Его ждет пациент, но не уходить же, не узнав, что происходит там, в этой луже! Вынув носовой платок, он шагнул в лужу и, брезгливо морщась, быстро схватил этот загадочный предмет. Перебрасывая с руки на руку, стал разглядывать находку, обжигавшую даже через платок.
По внешнему виду вроде бы камень – светлый, прозрачный, толстенький диск с гладким, как бы обтесанным краем. Вода испарилась, он был сух, чист и горяч. Голубоватый, с искринками в глубине, гладкий и блестящий, камень, казалось, светился изнутри, от него шел мелодичный звук, а может быть, так только мерещилось и никакого звука не было. Но что-то все-таки было! Если не звук, то что-то невнятно-загадочное исходило из него и выбрасывать его не было никаких сил. Тщательнее завернув в платок, осторожно, как хрупкую драгоценность, он положил камень в дипломат и бегом кинулся в смрадную темень подъезда, мимо дремлющей от голода и болезни кошки. По стертым ступеням взлетел на шестой этаж и, не переводя дыхания, нажал на кнопку с выцветшей от времени надписью “КОРЗУНОВ”.
Дверь открыла девушка – тоненькая, темноглазая и светловолосая. Бледное лицо необычайной кротости. Видит впервые, хотя уже четвертый раз пришел к старику Корзунову. Она взмахнула рукой, дескать, пожалуйста, входите, и первая пошла в сумеречную даль

коммунального коридора, туда, где жил Корзунов. Шла она, откинув руку в сторону, помахивая ею и касаясь вещей, мимо которых проходила, как бы наощупь. Путь этот вел между комодами с разным старым хламом, вроде допотопных керосинок и примусов, с оцинкованными тазами и раскладушками на стенах, сундуками, стульями с гнутыми спинками и старорежимными креслами из резного дуба, на которых вверх дном стояли рассохшиеся кадки для засолки огурцов. Налево и направо в глубоких нишах таились двери в комнаты жильцов. Места общего пользования – кухня и туалет – угадывались по запахам и шуму: из кухни доносился сиплый гул включенных газовых горелок, из туалета – журчание воды. Освещался коридор тусклыми лампочками, висевшими на концах чугунных консолей, как на виселицах. Перегоревшие лампочки висели черными мертвецами.
В торце коридора открылась створка высоченных дверей, девушка прошла внутрь сквозь лучи света, и тотчас до его слуха донеслись хриплые звуки старой гармошки, шлепанье кнопок и старческий голос Корзунова, скрипуче выводившего: “Шлю тебе, Маруся сероглазая, от меня последнее письмо, никому его ты не показывай, для тебя написано оно...”.
“Поёт – значит, живёт”. И – шагнул в первую, огромную комнату, которую Корзунов называл “залой”. В центре действительно большой, метров сорок, комнаты сидел на стуле с двухрядной хромкой на коленях старик Корзунов. Вскинутое кверху востроносенькое костистое лицо не брито, серебристо-серое, чуть приоткрытые глаза поблескивали белками, как у слепого. Бурки из белого войлока обшиты понизу красной кожей, голубые трикотажные кальсоны и стеганая душегрейка-безрукавка, надетая на голубую же трикотажную майку с длинными, обвислыми рукавами, подчеркивали его тщедушность и старческую заброшенность. Гармонь красного перламутра и с красными мехами, которые то смыкались до металлических полосок оправы, то растягивались во всю ширь, дергалась и подскакивала в руках старика.
Справа от раскладного дивана тянулся к потолку красавец-камин, отделанный ярко-синими изразцовыми плитками. Над закопченой топкой, на белой, в синих прожилках мраморной плите стопочкой лежали конверты, а рядом – толстые тетради, потрепанные и засаленные. На полу, перед топкой, на черном железном поддоне, как странная прихоть старика, торчали желтые стеариновые свечи – сотни две. Когда-то, судя по оплавленным лункам, их зажигали, но не надолго, фитильки только чуть-чуть обгорели и висели в лунках черными крючочками. Слева, на нижней полке серванта стояли телевизор “Рубин” и приемник “ВЭФ”.

Скачать полный текст в формате RTF