Валентин КУРБАТОВ

ДВОЕ

(Нечаянный этюд)

Гости съезжались на дачу...
А.С.Пушкин

Я на даче один. Мне светло...

Может быть, потому что вчера был звездный дождь и звезды падали чаще, чем яблоки, и таинственно не задевали в своем падении озабоченно снующие спутники. Хорошо было лежать посередине Млечного пути и заранее загадывать желания и все равно успевать только охнуть и потом следить, как истаивает чиркающий след, который, наверно, оставался только на сетчатке глаза. Словно удваивая тишину, неслышно прилетала карамора - не то комар, не то паук-сенокосец на "журавлиных ногах" - и ощупывала невесомыми касаниями твое лицо, словно слепая. И на минуту ты сам от этих касаний становился слепым и испуганно прогонял ее. Проступала роса. Пора было в духоту хижины.
И можно было, открыв окно и не зажигая света, еще долго слушать найденного накануне в старых пластинках Вертинского, неожиданно поражаясь раньше несознаваемому, а теперь вдруг такому очевидному в этих песенках грассирующему приговору "серебряному веку" с его мечтательными барышнями в "печальных" платьях., с его "комичными маэстро", играющими ненужную музыку, с его королями, преклоняющими "высокое колено" под ножом гильотины и мальчиками, чьи "светлые подвиги" оказывались не нужны "бездарной стране".
Сияние звезд и царственная немота ночи особенно подчеркивали эту ананасно-шампанскую игру времени, его синие подглазья и страусовые перья, его поручиков Голицыных и корнетов Оболенских, которые так и не поймут, как оказались в Галлиполи, Сербии, Тунисе и почему проиграли своим мужикам. Они будут донашивать эти свои грассирующие печали, вчерашние позы и тени, и перья по Харбинам, Константинополям и Парижам и ложиться под русские кресты и мраморы, на которых, как у дроздовцев на Сент-Женевьев де Буа, молодые фотографии глядят теперь из дали лет страницами старого усадебного альбома.
Когда время отъестся и пойдет по кругу, на них явится мода, но они уже не встанут из-под крестов, чтобы остеречь нас от театрализации времени.

Ночь таинственно оказывалась на стороне трезвой истории и отчетливо отторгала и "пальцы, пахнущие ладаном", и "лиловых негров, подающих манто". Ничего могло не остаться от времени, кроме этих "песенок", а мы бы увидели, что революции просто ничего не оставалось делать, как прийти и погубить эту уже саму погубившую себя жизнь. И когда Государь писал в дневнике беспомощное "кругом предательство", он мог распространить эту запись и на своих поэтов и актрис, поручиков с гитарами, нежных Сомовых и грубых Бурлюков. Мужество оставалось мужикам. Им отдавалась красная кровяная жизнь в обмен на "лебединые крылья" и венок белых роз на прекрасном клинке, пока эти розы и крылья не затягивались красным туманом. И не было виноватых.
Сияющая ночь равнодушно и грозно покрывает робко притихшую, подавленную величием неба землю и хочется, чтобы все русские окна хоть редко, но все сразу открывались в эту слепящую бездну, чтобы нам лучше слушать наступающий день и не давать истории терять рассудок.

А сегодня я натыкаюсь на пластинку Арсения Тарковского, записанную в 1982-м году. И тоже - от золотой ли тишины вечера, который, кажется, еще не опомнился после вчерашней ночи, от ливня ли кузнечиков или комарино доносящегося от реки детского пения, тоже слушаю почти с испугом. И его "вечерний сизокрылый благословенный свет" уже, кажется, для того и встал за окном, чтобы каждая строка, каждое слово были озарены и просвечены этим вечером, повернуты к душе всей свежестью только что родившегося звука и смысла.