СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

“Вот эта синяя тетрадь
С моими детскими стихами...”
А.Ахматова

Дарья КРАПОТКИНА,
г. Красноярск, 11 класс, школа №10

МУЗЫКА МЕЖДУ ВЕСНОЙ И ЗИМОЙ

ОТРЫВКИ ПЕЙЗАЖА ХАКАСИИ

Горки – словно скачками насевшие друг на друга земляные сугробы, – покрытые ржавой травой и снежной плесенью, – скучились под холодным небом цвета растворенной в воде марганцовки, а кое-где – потекших чернил, и ждут ночи. Она уже близко. Все зальет черно-синий цвет, да звезды останутся бледнеть в вышине.

Сугробы эти иногда разносит степной ветер, и они становятся просто белыми возвышениями, которые, кажется издалека, можно слизнуть, как пломбир или сахар.

А временами горы – огромные могучие глыбы, белые головы, заросшие древесными волосами и травяной щетиной.

Все они – шишки, горбы и волдыри на круглом теле Земли. Но, поскольку идеал в обычной жизни смертельно скучен, а совершенство навевает уныние, мы, люди, радуемся этим природным увечьям подсознательно и единодушно.

Чем правее стрелки на циферблате – тем больше и увесистей ночь. Она заполняет собой все впадинки, заползает в каждую щелку.

На западе, близко к деревьям, она похожа на проявленную пленку фотоаппарата: такая же мрачная и непонятная, но радужно переливающаяся цветом густым, пряным, тяжелым, как и она сама, даже в такое морозное время.

Двигаясь взглядом в противоположную западу сторону, мы заметим, как ночь синеет, а потом чернеет. При этом она держит на своем шелковом брюхе остроконечный месяц с его ввалившимся под ребра животом.

Ничего уже не видно. Ни гор, ни снега, – только звезды и сине-черная ночь. И ветер, одно из немногих, чего она не может заглушить.

1. Случайно подслушанные слова из разговора двух людей в кофейне.

СОЛЕАР

Каждый день что-то приходит и уходит. Но естество, врезанное, зашитое в моем нутре – всегда остается. Я его не чувствую, не знаю и совсем не могу понимать. Как любой другой орган – сердце или почки. Пока не заболит. Но даже боль – даже она – изменчивая и неверная: пока болит – все ясно, ощутимо, а перестанет – уж и забыл начисто, что было, как будто и не было1.

В Париже тогда была весна. Розово цвели деревья, корячась ветками над прохожими и разрисовывая небо кружевами. Толпы людей быстро проходили мимо нее, потому что все спешили. Средневековые дома ступали на каменные площади, мешаясь с людьми, и создавали маленькие пробки.
Мы только что вернулись из Непала, где я работала переводчиком. Получив за это деньги, я сразу все потратила. Оставила музеям, кафе и ресторанам, антикварным магазинчикам и бесчисленным попрошайкам.
Представьте, что вы одни в просторном поле, сытые, одетые и вполне удовлетворенные, а на руки вам попадает здоровый мясистый баран. Как с ним поступить? Вот в первом селе на вашем пути вы обмениваете его на расписные ложки или на песню пьяного мужика, а то и просто отдаете бесплатно, чтоб “не помирал с голоду” без пользы. Может, потом вы об этом и пожалеете, но пока, даже не задумываясь, уверены, что выбрали лучший из вариантов.
Так и я. Пришлось ночевать у знакомых через знакомых, под мостами, на скамейках, даже в вокзальных залах. Я много путешествую, легко приспосабливаюсь к меняющимся условиям, и привыкла спать, где попало. Но все же людей было страшно, или, может быть, темноты, которая от меня их укрывала. Что надо им? Есть ли у них обо мне предубеждение? И так далее.
Я начала продавать свои слежавшиеся фотографии – сама или через торговок, под именем известного фотохудожника.
В моем бедствии была и хорошая сторона – кроме героического сдирания с себя прикипевших фотографий. Я превратилась в хандрящую легкую лань со светлой пустотой в голове, почти потеряв всю свою материальность. Я едва ли нуждалась во сне и еде. Металась прыжками и жила одним созерцанием.
Ладно. Короче, брожу я просто по улицам, смотрю на лазоревое небо, на Собор Парижской Богоматери, ничем усердно в него не тыкающий, потому что ни пиков, ни шпилей на нем почти нет (этим он отличается от других готических церквей). Думаю о Гюго и Золя, о Людовике XIV, о Сальвадоре Дали, об Эдит Пиаф, о русской интеллигенции, о теплом запахе свежих булок. И на что я натыкаюсь в лабиринте парижских улочек? На черную от особенности происхождения, загара и грязи девочку. Глаза – цвета запекшейся крови или горького шоколада с клубникой – не поймешь сразу, чувствуется роковая двойственность души,  – волосы густые, растрепанные и игриво вьющиеся. Цыганка.