Владимир ЛЕОНОВИЧ
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ
Последние дни Варлама Тихоновича Шаламова, кажется, еще не описаны. Молва такова: склонный к розыгрышам поэт на идиотские вопросы психиатра, вроде того, сколько часов в сутках и в каком веке живем, отвечал “адекватно”. Из дома престарелых, с уклоном на психушку, его, сопротивлявшегося санитарам, бросили, едва одетого, в санитарную машину и повезли через всю Москву по декабрьскому морозу1981 (или январь 1982 ?) уже в дурдом без оттенков.
Там он и скончался, получив воспаление легких.
Добрым словом помяну Евгению Самойловну Ласкину, первопечатницу стихов В.Т. в журнале “Москва”, Виктора Сергеевича Фогельсона, редактора его стихов в “Советском писателе. Спасибо Леночке Хинкис, Людмиле Зайвая, Ирине Сиротинской и всем тем, кто ухаживал за больным писателем, помогал выходу его книг. Недобрым словом – широкогрудого Бориса Полевого, выполнившего роль насильника над душой поэта – таково было задание партии. Украсть у человека 19 лет свободы и заставить его отречься от своих книг – злое дело пахнет Лубянкой. Но пытали его полевые уже не так грубо. Присяжные писатели, имя им легион, просто не замечали Шаламова. Для них этого автора не существовало.
Из тысячной армии московских писателей провожали Шаламова пять человек. На отпевании стояли Фазиль Искандер, Феликс Светов, Виктор Фогельсон и мы с Александром Зориным. Сам себе не верю – но до могилы на Кунцевском кладбище только мы с Аликом и донесли гроб. “Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас...”
А достойны ли мы его милости?
В год столетия писателя, в год свиньи (!) пошелестев лаврами, поклонимся мукам и великому Делу Шаламова. Да оглянемся вширь и вглубь на феноменальное родное свинство. Авось, его толика и убудет, если так крепко мы этого хотим в наших сердцах.
* * *
Там, где Садовое кольцо
легло на белые сады,
я угадал его лицо –
я целовал его следы.
На Лира не был он похож –
не те печали-времена –
классических подобий ложь
оригиналу не нужна.
Зеленый свет! Рысцой-трусцой,
Не глядя, по своим делам...
Но я увидел, как
Варлам
Шаламов
шел через кольцо:
глазниц полуночная тень,
проваливающийся рот...
Он шел через московский день,
сквозь кольцевой круговорот.
Пустоты тела и углы
и полы с ветром пополам...
На сочлененья и узлы
пойдет любой железный хлам,
и примет каждая щека
по вмятине от кулака:
твоя натура – потрудись,
твоя пора, авангардист.
Исканьями переболев,
увидим как-нибудь и мы,
что этого лица рельеф
хранят ущелья Колымы.
Итоги классовой борьбы
невпроворот и невпродых:
надсмотрщики и рабы
тридцатых и сороковых...
Безбожный труд пойдет не впрок,
вернется золото в песок,
и встанет горла поперек
у нищих отнятый кусок!
За двадцать лет в колымском рву
мне столько счастья раб нарыл,
что кровью харкаю и рву
промежду хрюкающих рыл!
Не умирающий конвой
внучат и правнуков растит,
и тяготеет над Москвой
непобедимый срам и стыд!
По тихим улочкам ее
гуляет с папочкой, в пенсне
мемориальное трупье –
не наяву – и не во сне...
В приюте обмели углы,
иконку положили в гроб,
потом зарыли кандалы
не глубже, чем в колымский ров.
– Помилуй душу и спаси! –
Варламия-еретика
отпели ангелы Руси,
и приняли ее века.
Надгробных не было речей –
он так хотел – и в крайний час
от слез и фраз, и стукачей
избавил и себя, и нас.