Тамара БУЛЕВИЧ

ФРОСЯ-ЕФРОСИНЬЯ

У края скалистого берега Енисея, на отшибе таежного села Спасского, несокрушимой крепостью стоял рубленный из лиственницы дом. Его мощные, гладко тесаные стены возводились более века назад сибирскими богатырями, потомственными казаками Красиными – Порфирием и Егором. Ухоженный хвойный бор обступал дом с трех сторон. В добрые лета Красинская семья в округе, не далее пятисот шагов от забора, набирала в зиму груздей, рыжиков, черемши да всякой таежной ягоды столько – не хватало заранее приготовленных бочонков. Лесные излишки поднимались на высокий чердак, а там, на сквознячке и чистой мешковине, их держали до полного высыхания и в постные дни пользовали в пирогах, супах да киселях.
Посередине подворья разлаписто возвышался могучий красавец кедр. Он знал каждого красинского отпрыска, ласково подпирал их первые шаги сильным, шершавым стволом, защищал от палящего солнца и ветра, кормил сладкими орешками. Сам крепчал и хорошел. Пикой заметно прирастающей за лето верхушки, казалось, вспарывал незваные им облака и тучи, стараясь дотянуться нежной молодой порослью до синевы неба.
Ефросинье не спалось. В голову лезло всякое: “Пашка стал приезжать реже. Лицо невеселое, виноватое, хотя хвалится успехами в учебе и боксе. Давно уж денег от меня не берет – сам привозит полные сумки продуктов. Откуда у бедного студента такие суммищи на гостинцы? Пробовала допытаться, но, бесенок, отшучивается. Ой, не свихнулся бы на плохое. Вроде, не должен. Остается верить на слово”.
Ефросинья прервала раздумья. Что-то тяжелое ударилось об оконную раму в горнице. Зажгла свет. “Стекло, слава богу, цело. Вот, напасть-то. Кого нечистая принесла на утренней зорьке?” Накинув поверх ночной рубашки пуховый платок, резво выскочила на улицу. Туманное утро едва обозначилось над тайгой. Под окнами горницы увидела окровавленную птицу. “Никак ослепла, сизокрылушка, не видишь, куда летишь? – пожалела ее Ефросинья. Подняла за крыло. “Не распознать. Боже мой, как ты расшиблась! В кровушке вся. На грудке косточки переломаны. Видать, сердце ими задето, оттого вмиг околела. К добру ли мне это или к худу?”. Она перекрестилась. Взяла у поливальной бочки лопату. “Покойся с миром”, – и глубоко закопала вещунью под корни ветвистого барбариса.
Потом, задержавшись на крыльце, долго смотрела на светлеющее небо, еще усыпанное россыпями мерцающих звезд. “Благодать им. Таинством да чистотой блестят. Все видят, знают про нас. Как не знать-то: рядом с Творцом и мы были бы святыми. А тут за долгую, беспросветную жизнь такой грязи нахлебаешься, стыдно глаза к небесам поднять. Предки наши жили проще, чище: чтили Бога, себя блюли”.
Босые ноги стали стынуть, и хозяйка заспешила в тепло. Достала из русской печи чугун с отваром марьиного корня. Налила полстакана, погрела в ладошках, пожелала себе здоровья и выпила. Недавно вычитала у народных знахарей про лесные пионии. Больные нервы успокаивают. “Отчего более не спится мне? Ясно, от нервов. Где им, бедненьким, здоровья было

набраться? Никакого покоя со мной не видали. Только и пожила в свое удовольствие девочкой Фросенькой у деда Георгия, отца Ивана. Душа до сих пор ликует, помнит, как дедуля любил да баловал”. – Грустно вздохнув, пошла в спальню.
Отвар не помог. Не дождавшись сна, Ефросинья для душевного равновесия вновь предалась далеким воспоминаниям о сильных, сочных корнях своего рода – земном истоке под крышей дома, где родилась и доживает кем-то предначертанные ей нелегкие годы. “Какой ныне день?” Она встала с постели, подошла к календарю. “Память никудышная, дырявая! Воскресенье. Если внук не приедет, в церковь схожу. На стол поминальный узелок соберу. Оплачу родных, свечки поставлю. Все Красины уж на том свете. Мы с Настей да Павлом одни здесь остались. И чует душа моя, Павлушка вот-вот объявится. Нафарширую блинчиков с творожком. Любит, бесенок, со сметанкой их трескать. Да, Павлушка, Павлушка...”. Думала она, растапливая печь.
Последнее время она постоянно вспоминала родственников. Постылое одиночество скрадывалось, наполнялось содержанием их жизней: дорогих, близких чувственной душе Ефросиньи и прожитых красинцами с завидным размахом, удалью, в праведных трудах.

Красинские мужики, наделенные от роду силой и красотой, назывались местными невестами самыми желанными. В холостяцкой вольной жизни они ни в чем себе не отказывали. В шумных утехах, увеселениях во всю ширь русской души меры не знали. Но к тридцати годам, к женитьбе, вдоволь нагулявшись, утихомиривались, успокаивались, становились толковыми хозяевами, степенными мужьями. Их семьи жили зажиточно, ни в чем не нуждаясь. Достаток добывался мозолистой деревенской и таежной работой, природной сметливостью, деловой хваткой. Про Красиных в Спасском говорили: “У них голова и руки из нужных мест растут”.
В давние царские времена, Порфирий и Егор Красины числились в казачьей вольнице. Старший Порфирий дослужился до есаула, но, по причине мужской болезни, семью не заводил. Жил вместе с младшим братом Егором, помогал ему поднимать многочисленное потомство из двенадцати мальчиков – погодков и единственной дочки. Сам Александр Васильевич Колчак был наслышан о многодетном казаке Егоре. Одобрял его. От себя лично подарил ему несколько тюков добротной материи, стельную телку и жеребую лошадь, трехлетку.
Перед началом гражданской войны и развертыванием белого движения в Сибири братья перешли на

Скачать полный текст в формате RTF