И читал, оставаясь в живых,
Не норвежца в пенсне легковесном,
А швейцарца в очках роговых,
И с его персонажем бесчестным
Пребывал в единении тесном,
Потому что швейцарца всерьез
Волновала проблема измены
И до наших разрушенных гнезд
Было дело ему, несомненно,
И до женских беспомощных слез.
Да, любил. Но не вел разговор
С мирозданьем, а вел себя низко,
И уже, слава Богу, с тех пор
Не стоял к разложенью так близко…
....................................................................
Да, любил. И, возможно, вдвойне
Был любим, что значительно хуже.
И она о совместной вине
Бормотала, о дочке, о муже,
Прижимаясь всем телом ко мне.
Да, любил. А теперь даже сны
Тщетно шарят в моем подсознаньи,
И, по слухам, одни болтуны,
Переносчики всяческой дряни,
Не забыли об этом романе…
***
Незатейливый образ живей,
Чем изысканный, и временами
Прочитав: “Засвистал соловей,” —
Я сижу, обливаясь слезами,
Потому что имею в виду
Ту весну девяностого года
И дощатую дачу в саду,
И худое белье из комода,
И широкий пружинный матрас,
И твою ненасытность, подруга;
То, как звезды лупились на нас,
Оттирая от окон друг друга;
Как, от счастья бесчувственный, я,
С папиросою лежа в постели,
Стал ночного дразнить соловья:
“Что за однообразные трели!
Из сплошных то “пи-пи”, то “фью-фью”!
Что за блеклая колоратура!
Нет, приятель, на песню твою
Соловьиха не клюнет, не дура!”
Я тогда издевался над ним,
А теперь, — может быть, в назиданье —
Для меня он ни с чем не сравним,
Даже в качестве упоминанья.
***
До сих пор меня мучаешь ты.
По ночам, вызывая желанье,
Четкий образ твоей наготы
Целиком заполняет сознанье.
Грудь и родинка справа на ней,
Ершик волосяного покрова...
Тень, выходит, и вправду плотней,
Соблазнительней тела живого!
Что угодно, с тобою простясь,
Допускал я, но только не это.
Или зря я прервал нашу связь,
И судьба мне в порядке совета
Предлагает тебя как Лилит?
Или попросту воспоминанье
Напоследок резвится, шалит
Перед тем, как нырнуть в подсознанье?
ВИНО
Кошмарная метель была тогда.
Троллейбус, тормозя на перевале,
Перерубил оглоблей провода,
И мы машину частную поймали.
Мы ехали в Алушту, дней на пять,
К бабуле: не квартиру же снимать
При наших-то стипухе и получке!..
Твоя бабуля, — впрочем, как и мать, —
Чего, мол, тут — считала — понимать?
Жираф очкастый, жизнь испортил внучке!
И, чтоб старухе не дерзить в ответ,
Чтоб избежать допросов и нотаций,
Мы ускользали из дому чуть свет
И затемно старались возвращаться.
А ветер дул февральский, ледяной.
Не подхватить бронхит или ангину
Нам помогали то сеанс дневной,
То книжный, продуктовый, овощной,
Цветочный и другие магазины.
И раз, придя в Рабочий Уголок –
Профессорским его когда-то звали, —
Случайно мы наткнулись на ларек,
Где красное из бочки продавали.
И общий наш стакан, казалось мне,
Так бережно брала ты, словно это
Не рядовое было каберне,
А чаша с кровью Нового Завета,
И вся сияла, как сияет тот,
Кто в бедственном, по сути, положеньи
Своих несчастий не осознает:
Сиротство, бесприютность, осужденье —
Все благо, мол, что Господом дано...
Попробуй, докажи, что это горе!
И до сих пор я помню лишь одно:
Ту зимнюю поездку и вино, —
Хотя бывал потом с тобой на море.
***
Я думаю, душа — на всех одна,
Как яркий луч, в котором пыль резвится,
Когда из тьмы во тьму летит она,
И если б мы — отдельные частицы –
Сумели проследить, откуда свет,
И в крыше обнаружили отверстье,
То поняли бы, что ни смерти нет,
Ни личного телесного бессмертья.
г. Владимир