Александр КУРЧАНОВ

ТРИ РАССКАЗИКА

В ДЕНЬ ВЕСЕННЕГО НЕНАСТЬЯ

Мокрые тучи низко плыли над деревянной окраинной улицей небольшого городка. Сырой холодный ветер гнал их, словно стадо послушных овец, и они мчались стремительно и низко, изредка цепляясь за серые крыши хмурых домов. Дома подслеповато и пусто таращились темными окнами на пустынную улицу, сумрачно поблескивающую мокрым заплатанным асфальтом. Сыпал мелкий занудливый дождь, и редкие торопливые прохожие прятались от него под зонтами и за поднятыми воротниками.
По этой одноцветной, унылой, насквозь промокшей улице, еще не успевшей даже украситься первой листвой, шли два молодых человека. Они были совсем молоды, изрядно беспечны и почти веселы. Они шли наперекор ветру, навстречу низко летящим тучам и косо бьющему промозглому дождю, шли и, казалось, не замечали непогоды.
По-хозяйски размашисто отворив калитку и бойко прогремев каблуками по деревянному осклизлому тротуарчику, они вошли в один из домов.
– От, собака, что делается! – сказал один из них, встряхивая плащ в тесном дощатом коридорчике. – Погодушка, мать её так!
– Дома-то есть кто? – спросил другой, смуглолицый, с тёмными, молодыми, едва пробивающимися усиками.
– Считай, что никого. Хозяйка в командировке, а бабка на ладан дышит: слепа, глуха, как старый пень.
И они вошли в дом, громко хлопнув дверью.
– Хто тама? – послышался из-за перегородки слабый старушечий голос. – Юрк, ты, штоль?
– О, услыхала, – тихо сказал Юрка товарищу, – надо же, услыхала, – продолжил он, кряхтя стаскивая мокрые ботинки. – Я, баб, я! – прокричал он громко и тише добавил, – Проходи, Миш, располагайся.
Михаил, как вошел, так и остался стоять на проходе, не в силах отвести взгляда от полутемного угла, откуда раздавался невнятный старческий голос.
В тусклом свете занавешенного тюлем окна он с трудом различил то, что было его источником. На железной кровати с облупленными никелированными спинками лежала старуха. Она лежала полусидя на высоко поднятых подушках. Редкие седые волосы разметались по подушкам, и были они так редки, что даже в полутьме комнаты сквозь них можно было разглядеть мертвенно-бледный череп. Рядом лежал сбившийся платок в мелких, застиранных до неразличимости цветочках, а из него краем выглядывал ярко-желтый гребень. Поверх толстого ватного одеяла, малиновым пятном проглядывающего из цветастого пододеяльника, покоились маленькие сухие руки сплошь переплетённые сухими темными жилами под мощенной восковой кожей. Невидящий взгляд глубоко провалившихся глаз на сером, сухоньком и каком-то бесформенном лице устремлён в стену. Рядом на табуретке стояла небольшая тарелка с остатками супа, подернутого тонкой плёнкой застывшего жира. Ложка валялась под кроватью.

– Ты чего, Миш, проходи, садись, – Юрка включил телевизор. – Счас пожрать чего-нибудь сварганим.
Он прошел на кухню и загремел крышками. Что-то нашел, поставил разогревать, потом, вернувшись в комнату, подошел к старухиной кровати и заорал, низко склонившись к её безучастному лицу:
– Ты чего суп-то недоела?! А-а?! Вот, погоди, тетя Нина вернется – я ей всё расскажу, как ты не жрёшь ничего!
– Ты, Юрк, не ругайся. Я ела и ложку урунила.

ПРО КОТЯТ

(Сказка-быль)
Жили-были старик со старухой, и была у них кошка. Как-то летом кошка родила котят. И такие-то маленькие да хорошенькие котятки случились, что старуха и старик налюбоваться и нарадоваться ими не могли, глядя, как счастливая кошка обихаживает языком своих питомцев.
А был у них ещё огород. С трёх сторон огород был загорожен, а с четвертой – нет. Поленился старик. Имел он такую слабость. А там, с четвертой стороны как раз было поле, где паслось стадо. Старуха не раз говорила своему деду: “Загороди огород, дед; зайдут коровы – гряды стопчут”. Старик же всё отмахивался: “Ладно, дескать, потом как-нибудь...”. И вот допотомкался: зашли всё же коровы к ним в огород, и порешили все грядки. Что не стоптали, то поели, а чего не поели, то понадкусывали. Увидала старая, какая беда совершилась над её трудами и заботами, ужаснулась увиденным и давай старика своего петушить словами разными, которых понахваталась от заезжих молодцов да ухарей городских. “Старый, говорит, ты обормот! Оглобля, говорит, ты неструганная! Лентяй ты и бездельник, каких в белом свете ещё поискать-помыкаться! Погляди-полюбуйся, что натворили рогатые скоты с нашим огородом из-за лени твоей бестыженской! И не я ли просом просила тебя загородить те разнесчастные прясла, что с прошлого года разгорожены стоят...”.
Старик и сам чует, что маху дал он с изгородью, будь она трижды неладна, да только ничем огороду теперь не поможешь, ничего не исправишь. А коль так, то чего уж понапрасну убиваться и браниться? О совершившемся, которое исправить невозможно, чего зря сердце тратить!? Старик философ был старухе не в пример.
А старуха, между тем разошлась, распалилась, как самовар двухведерный, и никак затормозить и остановиться не может, потому что жалко же ей огорода – много в него трудов вложено, да и души немало...

Скачать полный текст в формате RTF