ла мериться ростом с настоящей. Возмущались, негодовали, крутили пальцем у виска. В общем, создавали атмосферу.
Сама Баркова никого на соцсоревнование не вызывала, не до этого было. Одно желание – отогреться. Давно лишенная наивности, понимала, что московское солнце для приезжего не расщедрится, да после северного и косому лучику рад будешь, особенно в первые дни. Только дней этих выпало совсем чуть-чуть. У Анны Андреевны мигрень разыгралась, в депрессию впала царица. Свита отнесла это на счет Барковой. Подсуетились заинтересованные люди, похлопотали по своим скрытым каналам, и двухкратной лагернице пришлось срочно эвакуироваться в удаленную от литературного фронта провинцию. Ахматова к той возне, разумеется, не имела никакого отношения. А если бы нечаянно узнала, что помимо воли усложнила жизнь Барковой – страшно представить, что бы с ней случилось. Самое грустное, что и челядь перепутала жертву. Царица пребывала в дурном настроении совсем по другой причине. Прочла мемуары Георгия Иванова и очень кривым показалось ей это зеркало. Неужели не догадывалась, что прямых мемуарных зеркал в природе не существует? Конечно, догадывалась, но предпочитала, чтобы кривизна была в другую сторону.
Когда посягнувшая на трон исчезла из виду, довольная свита позволила себе расслабиться и поинтересоваться у царицы: не слыхала ли она о поэтессе Барковой. Ахматова, разумеется, слышала. Даже помнила, что лет тридцать-сорок назад девочке пророчили будущее первой российской поэтессы, с чем она, естественно, не соглашалась и время показало, что была права, потому как о Барковой давно забыли. Свита не стала ее разубеждать, но упоминание о том, что кому-то там непонятно на каком основании пытались примерить чужую корону, приняли к сведению. Получилось, что не зря подозревали. И старались не зря.
Камень был брошен. Круги по воде шли. А еще Козьма Прутков говаривал, о смысле бросания камешков и расходящихся при этом кругов...
И отправилась Аннушка Баркова на Север по третьему разу. Слух об этом дошел и до Ахматовой. Усмехнулась царица и молвила: “Что же они, олухи, своими руками девчонке героическую биографию делают”. И привела свою свиту в уныние. Вроде и не их стараниями накрутили поэтессе третий срок, а все равно обидно, что для какой-то Барковой государство делает больше чем для их царицы.

Мораль:
Во-первых – псари всегда коварней, чем цари.
Во-вторых – нет ничего опаснее ранней славы. Слишком много желающих ниспровергнуть ее.
В-третьих – спасти поэтессу не может никто. Кроме себя самой надеяться ей не на кого.

г. Красноярск

НОВЫЕ СТИХИ

* * *

С какой высоты начинается небо,
Не знает гора, и береза не скажет.
С какой высоты начинается небо,
Не ведает птица и облако даже,
И ветер, шалящий в дорожной пыли.
С какой высоты начинается небо?
И люди молчат, не скажу, что боятся,
Наверное, всем нам неловко признаться,
Что небо всегда начиналось с земли.

* * *

Быть может игра предзакатного света,
А может быть шутка, приморской весны –
Гряда неожиданно желтого цвета
Средь зелени буйной и голубизны.

На ней ни цветка, ни единой травинки,
Лишь редких деревьев кривые стволы,
Как будто ее специально травили,
Срезали до глины, ровняли углы.

Отчеркнута грань между небом и глиной,
На желтом – отчетливый контур ствола,
А в кронах – мозаика ломаных линий,
Зеленого и голубого стекла.

И море, пока недоступное взглядам,
Но резкая свежесть и в воздухе йод
Зовут и торопят – оно где-то рядом,
И вроде само к нам навстречу идет,

Пока мы любуемся странной картиной.
Казалось бы, трудно уже удивить,
Ну, что здесь – деревья меж небом и глиной
Стоят, вот и все...
И нет слов объяснить.

* * *

Жуем несвежий фарш из фальши.
Плодим и слушаем слова.
Но падает убитый вальдшнеп,
Подснежник тушкою сломав.

Одна дробинка из заряда,
Все остальные – в облака
И как легко сказать: “Не надо
Летать и падать свысока”.

Легко вину свалить на вина,
Страдать от мнимого креста.
Многозначительность наивна
И недосказанность пуста.

Охотник, вальдшнеп и подснежник –
И все. И ни при чем душа.
А чтобы мясо вышло нежным,
Здесь повар бы не помешал.