СЕРГЕЮ
КУЗНЕЧИХИНУ –
60 ЛЕТ!

РАЗУМНОЕ ЗИМОВЬЕ

Для знакомства с Сергеем Кузнечихиным не надо готовить ритуальных слов и дежурных улыбок. Вы и не заметите, как поведете с ним беседу о том, о сём – и вдруг начнёте делиться ещё не додуманным, смутно сокровенным. Через пять минут борода таёжника на лице сибиряка покажется окладом всепонимающего земца, а бесенята за стёклами роговых очков, похожие на промельк солнечных бликов по туловищу играющей рыбы, смягчатся до христовой просветленности. Тут, главное, самому не расслабиться. Потому что ещё через пять минут вы поймёте: нет, перед вами не горьковский Лука, не всепрощающий душеприказчик. Этот человек по-таёжному самостоятелен и приметлив, а на каждую оступку в дурновкусие у него есть свора зубастых бесенят. Кузнечихин не из тех, кто хвастается мужскими победами, но мне сдается, всю жизнь у него не было отбоя от женщин. А иначе разве написались бы прекрасные стихи, редкие в эпоху “войны полов” по уважительности к дамам, полные восхищения и удивления ими. Как, должно быть, омутно, завораживающе действовало на лирических героинь сочетание в Кузнечихине мужицкой основательности и пацанского фантазёрства. И что это привязалось ко мне прошедшее время? Уверен, действует и сейчас.
Впрочем, и с “уверен” мне надо быть поосторожней. Потому что я Сергею Кузнечихину никто – так, мимолётный знакомец четырехгодичной давности. Не отказавшись от приветственного слова по случаю юбилея, проявляю странную для себя склонность к самозванству. Скажем прямо – наглость проявляю. Тянусь со слюнявыми поцелуями через накрытый стол, переворачивая салаты. Извини, Сергей, если что.
В нашей трехдневной московской “дикороссовой” тусовке красноярский куст бурно ветвился порывами Александра Ёлтышева и превратился бы, наверное, в перекати-поле, когда бы не могучая корневая система, олицетворяемая Сергеем Кузнечихиным. Эти столь разные двое относились друг к другу с трогательной предупредительностью. Нравы поэтического братства с блоковских времён не поменялись, и тем удивительней казалась редкая доверительность, существовавшая между красноярцами: без кинжалов в складках творческих мантий, ясная, по-настоящему дружеская.
Враньё, что интеллект и естественность несочетаемы. Поэтические тропы Сергея Кузнечихина – продолжение проступающих из лопухов, крапивы и подорожника тропинок городских предместий. Возьмите ветку сирени или одуванчик, повглядывайтесь в них с часок, поразитесь разнообразию необходимых сочетаний и переходов, богатству выделки и выдумки – и вы поймёте, как создавалась “Окраина”, одно из лучших стихотворений в русской поэзии.

“Вдоль черного ряда штакетника мокрого,
мостками, промытыми до белизны,
он медленно шел, наблюдая за окнами,
сутулясь от свежести и тишины”.

Мне, выросшему на городской окраине, ограниченной речным берегом, впору самому ссутулиться от пронзительной точности слов, каждой детали (намокшего до черноты штакетника, кратко выбеленных дождем мостков), от самого воздуха, лезущего под рубаху при прочтении.
Лирического героя “Окраины” представить проще простого – видел таких мужиков тыщу раз, сам, бывало, маятно искал тепла в туманной ясности повечерья. А поди ж ты, простецкий персонаж таинственней героического Одиссея, как допустим, душа – правой руки (или левой, или обеих рук). Потому что когда типичный головастый, но плохо встроенный в жизненный порядок русский мужик “у дома с тремя молодыми березками... прокашлявшись, вытер усы, потом закурил, и светя папироскою, приподнял рукав и взглянул на часы”, то сверился он даже не со временем, а попробовал согласоваться с некими играющими в мироздании, словно рыба, токами, оседлать струю, попасть в ноту. Оттого, наверно, наша поэзия – последняя в мире, дорожащая рифмой.
Десятилетиями преступно оторванный от так называемого широкого читателя профессионал, Сергей Кузнечихин, обустроил свое зимовье по лучшему из возможных разумений, где дружба крепка и без подвоха, женщина – прекрасна, чувственна и благородна, таймень велик размером и переливчат, а доброе расположение принято выказывать поступком.
Однажды в длинной московской беседе мы вышли на прозаика Евгения Попова. Без задней мысли, я сказал какие-то хорошие слова о его творчестве. После вечера дикороссов в Центральном Доме Журналиста Сергей подарил книгу Евг. Попова с авторским автографом, адресованным лично мне. Оказывается, Кузнечихин давно дружит с перебравшимся в Москву красноярцем и вот, безо всяких просьб с моей стороны, решил сделать приятное. Каждый раз, когда натыкаюсь на автограф, представляю не Евгения Попова, которого сам не видел, а Сергея.
На московских вокзалах заканчивается и начинается Россия. Они – окраина. Там, на Ярославском, перед расставанием мы с Кузнечихиным и еще рядом товарищей совершили преступное ныне, а пять лет назад вполне нормальное деяние – попили пивка. Потом я ушёл тоннелем на Казанский. С тех пор, когда слышу “Красноярск”, сразу вспоминаю Сергея Кузнечихина.

Олег БАЛЕЗИН, г. Екатеринбург

МУЖИК С КОРЗИНОЙ МУХОМОРОВ

С Данилычем меня познакомил Саня Ёлтышев, автор нетленного стихотворения “Татарка”. Ёлтышев вообще человек-сварка (извините за невольную рифму с “Татаркой”). Щиток опустит, каскад искр подпустит – и отойдёт в сторонку. Изучает: как срослись арматурины. Таким же образом он свёл меня с Мишей Тарковским. Это было во времена моего набега на журнал “Юность”, когда я значился самым юным, простите за двусмысленность, членом её редколлегии (мне – тридцатник, остальным – 60 или уже зашкаливает). Потом узнал, что тем же способом Саня замкнул Кузнечихина с Тарковским, с которым позднее состыковался Лузан. Вся замкнувшаяся троица киряет и даже пытается позвонить мне из Красноярска в Пермь, “сварщик” же при этом отсутствует. Странно как-то. Видать, тихушник.