Владислав СИКАЛОВ

КАК ПОМИРАЛ
ИСЛАМИСТ

Что такое старость в наше время? Начало сладкое, середина пошлая, в конце катастрофа. Слишком часто старики помирают некрасиво, не прощенными и не прощающими, не в мире. Они уносят на тот свет ворох своих проблем, нередко уходят, обиженные, в тоскливом недоумении. И все же в этой некрасивости, подчас уродстве, есть своя красота, как в той картинке, где в гуще явного беспорядка, в обломках хаоса скрыты от неопытного глаза тонко намеченные пейзаж, рыба или тигр...
В просторной восьмикомнатной квартире, подаренной Владиславу за его заслуги перед отечеством энной степени, проживали: Владислав и Елена, их сын (58 лет) с женой, внук (33 года) с женой и маленький Андрюшка, правнук.
Владислав когда-то был актером театра, даровитым, известным; нынче он старик, переживший иных детей своих коллег-артистов, не говоря о самих коллегах. Когда-то он блистал; теперь газеты не вспоминали о нем и в кануны юбилеев, видимо, считая его давно умершим. С Еленой он прожил 52 года. Жизнь пролетела, как взмах ресниц, сын вырос, вырос внук, и перед Владиславом и Еленой встал вопрос: что же дальше? Будут ли они вместе за чертой? Оба чувствовали себя молодыми, будто еще и не пожившими, любовь их не умалилась, но вошла в свое тело и осиялась уважением. Сил любить становилось все больше; в то время как таяли силы физические, любовь возрастала, и тепло всего тела, все 36 и 6 будто кто-то перенес в грудь.
В молодости, бывало, душа Владислава покрывалась панцирем хлопот, нечувствия, внешностей. Теперь, когда волосы побелели, смерть отступила, а жизнь приблизилась. Все явления мира, внутренние явления приходили к согласию, обрисовывали как бы солнечную корону, внутри которой земную логику прояснял свет. Теперь, гуляя по лесу, Владислав думал: “Все во всем. Однако в каждом – особым образом. Что за чудо, что за огромный творческий процесс, неподвластный мысли”. В каждом деревце, в каждом паучке виделось ему подтверждение этой формулы, воскрешающей творчество.
“Апокалипсис не исторический процесс, смерть приходит изнутри человека, и приходит всякий раз, когда человек обрастает корой неверия, тонет во внешнем, призрачном”, – думал он теперь. Раньше и мыслей таких не было, все сгорало в ежедневной борьбе за жизнь – бессмысленной борьбе, как понял он сейчас. Раньше и думалось иначе, большими кусками, всякий раз заново.
Но вот гроза побушевала и утихла, выглянуло солнце, и Владислав остался наедине с радугой своего спокойствия. В некотором роде, это было еще тяжелее, потому что к борениям человек привыкает, а к спокойствию привыкнуть не может. Улегся ветер, в воздухе стала ощутима чистая прохлада. Полнеба обхватила тень, и только запад был все еще охвачен пожаром, проваливающимся в бездну.
Есть две старости: темная и светлая. В темной, точно в фокусе, концентрируются отрицательные свой

ства человека, и это запечатлевается на внешности. Все греховное, как резцом, высекается на старческом лице. Наоборот, светлая старость носит на себе отблеск преображения, и прекрасными делаются даже некрасивые лица.
Наверное, Владислава и Елену можно было назвать по-настоящему красивыми только сейчас, когда красота обнаружила свою духовную суть. Все светлое выступило вовне, опрозрачнило руки, глаза, лица... Два человека стали похожими друг на друга, ведь они пробыли вместе очень долго, и что-то неизъяснимо общее выдавалось в повадках рук, когда они сплетались нежно, в выражении глаз, когда те смотрели на что-то или кого-то взглядом рентгеновским – знающим, проникновенным. Тоска по завтрашнему, нездешнему стала привычной и столь тонко разлилась под кожей, что ее носили уже не чувствуя. Из более ярких чувств у Владислава рдело лишь – что даль, к которой он устремлен, болит, что это рана. Вся смерть была распахнутая рана, беззащитный глаз с оттянутым веком, и в этот глаз втягивало его, соринку. Было что-то ужасное, пугающее и вместе с тем благородное в тех покорности и смирении, с которыми, словно две льдины, уносимые течением реки в расстилающееся море, двигались к смерти эти два человека.
Для Владислава вопрос: что означает жизнь, которая кончится? – приобрел какой-то почти физический смысл, точно тень следовала за ним неотступно, и эта тень – был вопрос. На последней глубине все, что он делал, оказывалось попыткой так или иначе преодолеть бессмыслицу и ужас неизбежного. Но, как сказал поэт, – “Нет, весь я не умру...”
Так что же?
...И чесалась спина, и жутко приятно было почесать ее, и думалось: неужели на том свете этого не будет?
Владиславу почему-то хотелось сейчас, чтобы в доме был маленький ребенок, и он приходился этому ребенку – отцом. На склоне лет это желание стало даже сильнее, чем в многоочитых молодости или зрелости. Владислав с любопытством и завистью, которой стыдился, взирал на детей, бегающих под окном, на их родителей. Он знал наизусть все детские игры, шалости и гримасы, знал “арго”, с помощью которого родители общались с детьми. Иногда, в минуты особой внутренней молодеческой смелости, на самом же деле, глупости, он готов был на все, готов был бежать, лишь бы что-то изменить, прекратить морочливую бесполезность. Но искать Смысл вне женщины и друга, с которым прожил жизнь, – тяжкая ошибка, проявление малодушия, непорядочности, и Владислав понимал это.
Прежде он любил Елену страстно, как жаден был и до внешнего мира; теперь же он носил в себе как бы вторую душу, и эта вторая душа была – жена, друг. Милый воздух вокруг ее рук, свет вокруг ее глаз... И когда в руки пытающегося нашарить очки Владислава приплывали эти очки в тонкой лодке жениной руки, Владиславу неизменно думалось, что трудности, тернии и волчцы, как ни странно, воспитали друг к другу такое отношение, вспоили его своим колючим молоком, научили быть искренним, раскрыться под гнетом – в своей свободе. Любовь рождалась в динамике усилия. И дружба тепла была...
Церковный порог Владислав и Елена переступали теперь с трудом (болели ноги), но и с трепетом. Они очень выделялись в церкви и очень шли (чудесное украинское слово – “личили”), к лицу были церкви сво

Скачать полный текст в формате RTF