Руслан КОШКИН

ПОРОВНУ

СРЕДИ ДОЛИНЫ РОВНЫЯ

В снегу земля, в снегу деревья,
в снегу дома, и вся деревня
погружена в снега по пояс.
А стороной летит мой поезд.

Пойти рвануть рычаг стоп-крана!
Сойти в пургу, в бурьян бурана.
Плевать, что ветер втрое взвоет,
что сыпанёт снежка за ворот.
Бог-весть набраться где отваги
и, как на чистый лист бумаги,
шагнуть в сугроб шальной стопою –
и запорошенной тропою,
как Пётр какой-нибудь – по водам,
к неявным тянучись поводьям,
ползком ли, встав на четвереньки,
но допереть до деревеньки.
А там, пошарив меж избёнок,
лопаты отыскать обломок
и им все до одной в округе
отрыть лачуги в пику вьюге.
Без сил свалиться у порога
и, дух переведя немного,
заметить, как остервенело
метель моё хоронит дело.
И тут подумать: Правый Боже!
Похоже, зря я лез из кожи,
перешибить стихию тужась?
На кой мне дался этот ужас?
Не лучше ль с этой круговертью
не против ветра, а по ветру?
ершистой вопреки натуре,
помочь, а не перечить буре?
вернуть сугробам без отплаты
то, что осталось от лопаты,
чтоб снегом некошная сила
деревню с крышей заносила,
чтоб ни одна душа томима,
в плацкарте пролетая мимо,
не разглядела ненароком
ни кровли беспокойным оком?..
Подумать так – и встрепенуться.
На самого себя ругнуться.
Сцедить в кулак остаток воли
с соплями пополам и, квёлы
мышчёнки да кишонки тонки
с устатку после работёнки
встряхнув и поднапрягши паче,
восстать навроде старой клячи.
Тут бы и постучаться в дверку,
не запертую на поверку.
В ответ же не взыскав ни звука,
скорей войти, покуда вьюга
живьём не замела сугробом, –
чтоб переждать её под кровом.
А до избы – ограда, сенки.
На ощупь по темну вдоль стенки
пробраться к каменке белёной.
И будь чуток дровец при оной,

то оживить старушку-печку,
а печь проняв, возжечь и свечку.
И под напевный треск поленьев,
под ровное свечи паленье,
на срок забыв про непогоду,
в дремоту кануть, словно в воду.
Да суток так на пару-тройку!
И в угол, принятый за койку,
дымком потянутся виденья:
деревня в пору наводненья,
в воде дома, в воде деревья,
печных раструбов батарея,
в смятении грачи на ветках,
на кольях да на кровлях ветхих;
а следом: засуха с пожаром,
да недород в краю поджаром;
ещё видок: с ленцой, но споро
сорняк сорит поверх забора;
затем заступит вахту осень,
чей ряд не менее несносен, –
и небо снегом помаленьку,
как срам, прикроет деревеньку.
И под конец: вагон, дорога,
в стакане чай, в душе тревога,
окно, и в нём – всё глушь да темень,
стеной сплошною без отметин
всё снег да снег, да мысль тугая,
что еду будто не туда я.
И вдруг средь ровныя долины,
наружной тьмой не одолимый,
свет, огонёк в окне далёком.
И я в него впиваюсь оком.
Окно в окно, как очи в очи.
И чем жадней мой взгляд и зорче,
тем ярче кажется свеченье,
а ярче свет – сильней влеченье
к его истоку. Дальше – больше.
И хочется воззвать “О Боже!”
взахлёб от радости премногой.
И убывают тьма с тревогой.
Но рвётся лента сновидений –
и выступает явь из тени.
И вот, разлитый по избёнке,
дневной уж свет палит глазёнки.
Поёживаясь от озноба,
очухаться; ворчнуть беззлобно,
худую обозрев ночлежку;
помалу, будто по полешку –
поленницу, собрать мыслишки;
со сна отметить в них излишки;
припомнить, как, с какой печали
я к этой пристани причалил;