Станислав БАХВАЛОВ

МЕРА МИЛОСЕРДИЯ

– Земляк, закурить найдется?
Я подбираю с земли вырытые из рядка картофелины, бросаю их в ведро, полное на две трети, и разгибаюсь. В отдалении, у края огорода, стоит щуплый мужичонка в выцветшей брезентовой куртке, с рюкзаком за плечами.
– “Беломор”! – кричу я, похлопывая себя по карману. Для пущей убедительности, что ли? Дескать, ничего другого я не зажилил.
– Пойдёт, – откликается незнакомец.
Я бреду к нему по рыхлой огородной земле: три сотки урожая уже убрано и сбыто – за полторы недели отпуска. На ходу стаскиваю с рук нитяные прорезиненные перчатки, достаю из кармана помятую пачку “Беломора” и зажигалку.
Мужичонка освобождается от рюкзака. Мы усаживаемся на пружинящее буйное разнотравье, подмяв под себя жесткие стебли пижмы, иван-чая и конского щавеля. Краем глаза я замечаю среди травы ветки черной смородины с ягодами, ещё зелёными. Надо же: три года назад, прореживая у дома кусты, я вынес обрезки к огороду, и некоторые из них, оказывается, принялись. Вот неприхотливое растение, вроде вербы: воткни ветку в сырую землю – и она запросто пустит корни.
Незнакомец стягивает с головы жокейку, утирает ею взмокший лоб и тщательно, со знанием дела разминает в пальцах вынутую из пачки беломорину. У него загорелое с краснинкой лицо с обветренной, продубленной кожей, прорезанное глубокими складками – лицо колымчанина со стажем. По такой внешности, как правило, трудно определить возраст собеседника: ему с одинаковой вероятностью может быть и пятый десяток, и шестьдесят лет.
Мы закуриваем. Пришелец жадно, глубоко затягивается и тут же, побагровев, заходится в мучительном, надсадном кашле.
– Фу ты... ё-моё! Давно “Беломор” не курил, – с трудом переводя дыхание, оправдывается он. – Последнее время вообще на легкие сигареты перешел. А совсем бросить никак не получается. Прилипчивая зараза.
– Наркотик,– поддакиваю я. – А насчет кашля... После леса всегда так бывает. По себе знаю: набегаешься по сопкам, легкие проветришь – курево потом через силу идет... Грибы? – киваю я на рюкзак.
Мужичонка отрицательно мотает головой.
– Хрен там! Сушь кругом – мох под ногами хрустит. Хоть голубики с ведёрко набрал. А как с картошкой в этом году?
– Тоже неурожай, – машу я рукой. – Снега-то зимой почти не было. Земля до того промерзла – чуть не весь июнь потом прогревалась. До двадцатых чисел сырость на поверхность перла, от мерзлоты. А в июле засуха. Ботва на полметра вон вымахала, а толку... Картошки в кусте – раза в два меньше. Или мелкая, или по паре штук крупной. Обидно. Вкалывали как всегда – по полной программе, а отдачи...
– У вас-то здесь, гляжу, ещё так-сяк, – хмыкает собеседник. – Вон на выезде из Магадана и дальше, до тринадцатого километра, вообще швах. Ботва повыго

рала, огороды черные стоят, как после заморозков. Видать, зимой дорогая картошечка будет.
Минуту-другую мы молчим, погруженные в свои мысли. Рядом в траве неутомимо скрипят кузнечики. За стеной ивняка с шумом проносятся по трассе машины. Жизнь идет своим чередом.
– А чего так рано-то картошку копаешь? – нарушает молчание незнакомец. – Ей же по-хорошему недели три ещё расти. Прольёт дождик – она своё наберёт.
Я пожимаю плечами.
– Наберет, конечно. Зато и в цене упадёт.
Не знаю, зачем я делюсь со случайным слушателем, о котором мне ничего не ведомо, своими проблемами. Выкладываю как на духу: что до весны хранить нам картошку негде – к весне дряблой становится: подвал теплый, сырой, а возить её зимой в город на продажу смысла нет: заплати за транспорт, за место на рынке – и что в остатке? Вот мы с женой и приспосабливаемся как можем: стараемся сбыть до морозов. Я копаю, зелень с грядок заготавливаю, а она на трассе стоит, торгует. И огород у нас не только этот, ещё есть, так что хлопот до зимы обоим хватит. Деваться некуда: зарплаты мизерные, а сыновья в университете на материке учатся, учеба платная – по пятнадцать тысяч в год за каждого.
Мужичонка слушает со вниманием, не перебивая. Лишь изредка кивает сочувственно.
– Знакомый расклад, – заключает он, когда я, наконец, умолкаю. – Нам со старухой тоже на даче покрутиться пришлось, пока детей поднимали. Грядки, парничок. Картошка, само собой. То сам я на рынке торгую, то старуха моя. Ничего, выучили детей. Тоже на материке теперь, самостоятельные. В самый бы раз и пожить нам спокойно, без беготни...
Жена у него два года, как умерла. Живёт один, на пенсии. Зимой подрабатывает – сторожем или вахтёром. А летом – грибы, ягоды. Для себя на зиму заготовит, а остальное на продажу. Дачу после того, как жену похоронил, продал. Денег хватило и за похороны рассчитаться, и на материк слетать, детей проведать.
– А не лучше вообще к ним перебраться? – советую я ненавязчиво.
– Они-то зовут, – сопит собеседник. – В каждом письме уговаривают. А я... куда мне отсюда? Их дело молодое. Зачем у них под ногами путаться?
Он ёрзает, устраиваясь поудобнее, надвигает низко на глаза жокейку и затихает – вроде задрёмывает. Я смотрю вверх, на бледно-голубое, без единого облачка небо, потом перевожу взгляд на сопки вдали, подернутые струящимся маревом. Левее они темно-зелёные, а справа, где прежде была зона отдыха, – черные: