Владимир СЕЛЯНИНОВ

ОСЕНЬ.
ОДИНОЧЕСТВО

Который раз вижу сон: от одного места до другого я должен ползти под землей. У меня это не вызывает удивления: как бы не первый раз я совершаю этот путь. Узок и извилист тоннель: местами не проползти, если не выдохнуть воздух, направление меняет до обратного. Есть и шурфы, куда опускаюсь вниз головой. Потный, грязный от сыплющейся земли, я напрягаюсь из последних сил, чтобы подняться выше. Не думая об опасности быть раздавленным или остановленным обвалом впереди, ползу, царапая пальцами. Сверху проникает рассеянный свет, он становится заметнее к концу пути.
На поверхности не видно людей; стоит бревенчатый дом, обожжённый солнцем и освещённый лунным светом. Мне кажется естественной встреча луны с солнцем. И в доме неповторимо-причудливо играющие тени от огонька, зажжённого бесконечно давно. Там нет украшений, но я стремлюсь туда, где чисто и тепло. Далее, за поскотиной, от тёплого солнца над землёй поднимаются испарения: лунный свет там не доходит до земли. Видны строения, есть среди них и взметнувшиеся над всхолмленной местностью. Привлекателен блеск водной поверхности, но я почему-то знаю: грязен тот водоём.
И только находясь в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, я начинаю думать об опасности моего пути.
А, проснувшись окончательно, осознаю другую опасность – бессонницу. Травяными капельками я борюсь со стариковской напастью, да всё труднее мне с годами не думать о том, чего никогда не забуду. Загадка природы – эта память. Не ко времени иногда она напоминает о себе. Рукой к кнопке музыкального центра тянусь. Шум морского прибоя там у меня на кассете. Помогает иногда... Уже и под власть успокаивающих звуков стал попадать. Но... не судьба. Как кто за плечо тронул, как кто сказал: “Смотри!”

* * *

И вспомнил я через пятьдесят лет горло пленного немца, бежавшего из лагеря: тряпки раздвинулись на шее, и увидел я позвонки, обтянутые тонкой кожей. Слёзы в его глазах, высохшая шея и грязные тряпки на обмороженных руках. Не просьба, но мольба была в его провалившихся глазах.
...Нет, не уснуть мне скоро. На другой бок повернулся, на спину; в тёмный потолок стал смотреть. Нехорошо проснуться в непогоду поздней осенью. К плачу ветра в небе начинаю прислушиваться, в комнате стрелку настенных часов слышу – секунды считает. Небо как о грядущей беде пророчит, стрелка время жизни отсчитывает. Разное приходит на память... Нехорошо старому человеку осенней ночью вспоминать, как собирал силы, чтобы выжить...
Лет сорок назад, где-то в октябре-ноябре, убили американского президента Кеннеди. Не убивал я президента! Но был я в те пасмурные дни единственным русским в лагере для перемещённых лиц. Для про

грессивного человечества мы всегда не сахар, но в те дни я почувствовал, что западные немцы (а для них мы всегда и, прежде всего, – русские) стали смотреть на меня особенно. Вслед оборачивались, от окна отстранялись, наблюдая способ перемещения: ногами иду или, например, с использованием метлы. Вчера я для них, как это принято, – Иванович, а сегодня обращаются по фамилии. И через “господин”!
Об этом я вспомнил, стоя у окна и наблюдая низкие тучи. “Впрочем, а за что нас уважать?” – подумал. Ещё подумал, что воспоминания копятся к старости; они как камни, которые собрать надо. Мозаикой они располагаются под звук ветки, скребущей о стену загородного дома.
С месяц как соседи по городским квартирам разъехались, мои домашние позванивают. Дочь, сын острят: не собираюсь ли в затвор, старцем себя объявить? Жена спрашивает: “Как ты там?”
Как, как... Тоска у меня, унынием грешу... Бессонница от того, что холодный ветер качает фонарь на столбе. Угол моей комнаты он нет-нет высветит. Серебряный оклад иконы замерцает. Орнамент ковра увижу другой, цвет линий у них становится не тот, что днём. Оттого, что ещё пробивается через слой пепла огонёк – в камине он вспыхнет, тени на стенах оживают. Отмирающая ветка скребёт, а ветер за окном холодный, сырой.
И не хочешь, так вспомнишь, какой холодной и сырой оказалась немецкая земля в парке, когда я ночевал там. (За могильным памятником господину с длинными усами в стороны. Он первым вступил в бой с французскими захватчиками в 1870 году! Естественно, горожане Саарбрюккена помнят своих героев. И мне удобно – никто не ходит по тем местам ночью.) Вспомнился мне и магазин, где я приценивался к дешёвой белой одежде. Это для отъезда в Индию – страну... ну, совершенно нейтральную. Человек всегда надеется. А молодой – в особенности. Сколько лет прошло... А для меня как вчера было.
По комнате походил, на кухне постоял, а руки – сзади. Ссутулился, места для себя в доме найти мне трудно. От бессонницы такое бывает...
Огонёк в камине вспыхнул, жалобный вой собачонки ветер донёс. Какой сон, если припомнился мне молодой стажёр-чекист с Лубянки? Не мучился он, чтоб шестое чувство в себе родить, а свою задачу понимал простенько: зубами скрипеть, взгляды бросать на “выдавленного” прогрессивным человечеством. И прямо в контору передового отряда рабочего класса. “Это же какой праздник сердца для тоскующего о спецпайке повышенной калорийности! – злословлю я защитника завоеваний Октября. – Не признаётся моло

Скачать полный текст в формате RTF