Юрий БЕЛИКОВ
ПРОСНУТЬСЯ
ПОСРЕДИ РОДИНЫ
(разговор с Валентином Курбатовым)
Потом он пришлет мне письмо: “Всё нейдет из сердца прекрасная до болезненности осень, которая и наутро во весь день до Москвы летела за окном, словно удерживая...” Уральская осень действительно была дана нам с Валентином Яковлевичем Курбатовым будто для беседы: не допускала сырости, не жалела красок и солнышка, казалось, высвечивающего самые темные закоулки невыговоренного. Мы шли вдоль пристальной речки Архиповки, в которой Виктор Астафьев лавливал хариусов, и она вилась и шелестела, как пущенная по ветру магнитофонная лента... Шли по здешнему граду Китежу – этнографическому парку “Музей истории реки Чусовой”, вот уже более двадцатилетия по бревнышку, по половичку, по нарисованной ромашке на глинобитной печи создаваемого великим подвижником Леонардом Постниковым. Кто не был в этом музее под открытым небом – старинной уральской улочке, где посреди леса и гор перекликаются крестьянский дом, кузница, торговая лавка, часовня Ермака, хранилище детской деревянной игрушки, тот не поймет отысканной красоты. А кто был, первое, что он спрашивал: “Где я?!” А мы с Валентином Яковлевичем находились на родине, малой и большой – тут уж как вы хотите.
Если бы не критическая бородка, равняющая моего собеседника не то с батюшкой, не то с Емельяном Пугачевым, Курбатова можно было бы принять за католического пастора. На это уподобление наводит неизменный черный костюм “под горлышко” – без воротника, в обрамлении чуть выглядывающей белой сорочки, и внутреннее строгое сосредоточение. “Как вы элегантно выглядите!” – скажет ему однажды Наталья Дмитриевна Солженицына. А этой “элегантности” сносу нет лет, наверное, эдак... Никогда не видел Валентина Яковлевича в свитере, в джемпере, в пуловере (от слов “джемпер” и “пуловер” он точь-в-точь поморщится). В общем, Курбатов давно уже в образе...
Кого? Друга и душеприказчика Астафьева (недавно вышла книга “Крест бесконечный”, где собрана многолетняя переписка Валентина Яковлевича с Виктором Петровичем)? Собирателя автографов отечественных корифеев пера (еще одна недавняя книга “Подорожник”)? Члена редколлегий многих толстых журналов? Члена жюри литературных премий? Академика Академии российской современной словесности? Почетного гражданин города Чусового и, вследствие сего новоданного титула, счастливца, имеющего право бесплатного проезда в местных автобусах?..
Тут Валентин Яковлевич наверняка замашет руками, требуя отменить перечисления, ибо, как известно, дьявол кроется в деталях. А вот если я скажу, что Курбатов – сын Отечества во всей полноте этого слова, думаю, это будет правомерно, хотя по годам он годится мне в отцы. Поговорим как отец с сыном? Или все-таки – как с сыном сын?
– Поймал себя на мысли, когда звонил вам, Валентин Яковлевич, по сотовому и спросил: “Крепок ли сон на Родине?”, а вы в тот момент шли по Арининой горе в Чусовом: “А Родина ли для вас – Чусовой?” Ведь родились вы в Ульяновской области и давно уже живете в Пскове. Но почти каждый год возвращаетесь в Чусовой. Отчего сюда тянет?
– Мы все – невольники своей истории. Но на старости лет начинаешь понимать, что ткет судьбу человека. Эта судьба зависит от истории твоей Родины, и ты поневоле ввязан в ковер отечественной истории малою ниткою своею. Да, так сложилось, что родился я в Ульяновской области, в Салаван-городе. Его теперь нет на карте. Вместо него – Куйбышевскоге море. А потом совершается то, что совершается. Переезд в деревню. Звуки деревни у дедушки в землянке. Дедушка – раскулаченный. Раскулаченный очень милосердно, потому что понимали, что кулачить там нечего – у него 12 детей. И 12 детей – это и есть его богатство и кулаческое хозяйство. Все спят на полу. И, поэтому, раскулачив деда и отняв у него дом, старика никуда не выгоняют – оставляют в деревне, и живет он в землянке. Так, до своего смертного часа в 60-х годах, дед в этой землянке и прожил...
А я живу до семи лет вместе с ним при постоянно теплящейся в углу лампадке. Дед молится – больше ничем не занят. Молится о детях своих, которые частью ушли в колхоз и изменили ему. Молится о самом себе. Дети потом погибают на войне – он молится о погибших. А я учусь по церковной Псалтири и Часослову читать. То есть я научился читать по церковнославянской азбуке раньше, чем по обычной.
Ну, а потом оказывается, что отец мой, Яков Кириллович, который лежит здесь, на чусовском кладбище, не годен к строевой службе. Его берут и отправляют в трудовую армию – строить Чусовской металлургический завод. И маменька здесь же – со мной и моим старшим братом. Это ведь, извините, не воля, это история так распоряжается.
Жили мы в доме холостых – на этом месте сейчас стоит Дом культуры металлургов. Шестиметровая комната. В ней – хозяин и нас четверо. Страшно представить. Так старики мои по-человечески и не пожили.
Что это? Это всё невольничество: ты приезжаешь сюда и живешь здесь. А Родина, как ни странно, к кончине твоей, к длительному твоему существованию, это и землянка твоего деда, это и Чусовой, потому что Родина – это где складывается твое сознание. Отроческие – самые сущностные годы. Я уверен, что каждый из нас возвращается на свои родовые места, чтобы проверить правильно ли всё в нем строится. Когда государство шатается, падают идеологии, не очень твердо стоят религии и на месте государства, что было достаточно твердым и сильным, обнаруживается зияющая пустота, в которую вползает всё, что угодно, и оно еще само по себе никак государством себя не почувствует, надо приезжать туда, где укрепился своим сознанием, дабы ухватиться за что-то, хотя сознательно об этом никогда не думаешь. Вот эта скрепа родовая, которая каждому из нас нужна... Только тогда государство здорово, когда есть родовой корень. А нас выдернули! Мы все пели: “Наш адрес – не дом и не улица, наш адрес – Советский Союз!” И это было надругательством над человеком, над родом и корнем.
Скачать полный текст в формате RTF