а я все еще тихо, но уж как понимаю, совершенно безнадежно мечтаю о том, что пока еще стоят хорошие, красивые дни и мне бы в самую пору посидеть на балконе, полюбоваться не уставшей еще пока природой, почитать, подумать о чем-то бестревожно. Но, увы...
Я не стану, не могу рассказывать о том, как Виктор Петрович тяжело заболел и долгое время пребывал на грани жизни... И все это время, как на лакмусовой бумажке, все больше проявляются псевдодрузья, “а смириться с этим, поверить ли – трудно, часто и невозможно. Но, как моя покойная мама сказала бы: что поделаешь? Своя рубашка всегда ближе к телу, – и кто виноват в том, что такая беда случилась именно у нас и другие в этом вовсе не виноваты. А мне ведь кроме Виктора Петровича, в общем-то, и терять некого и, более того, я понимаю, мои инфаркты, менингоэнцефалит и многое пережитое теперь уж постоянно напоминают о себе и знаю, если что (не дай бог!) я не задержусь на этом свете. Понимаю и то: не станет меня – не велика будет потеря для знавших меня. Сын Андрей живет далеко, пошел 23-й год, как он живет своей семьей, своими проблемами и, как ни странно, хотя и закономерно – отдаляется от нас все дальше и тут, опять же как не вспомнить насчет своей рубашки, которая ближе к телу...
Месяц назад сравнялось 14 лет, как нет с нами и со своими детьми нашей Иринушки, жалко ее очень, жалко и внуков, которых никак не могу вразумить и попытки мои, увы, бессильны. Да что с меня взять-то, если я, сама того не ведая, незаметно как бы “разменяла” девятый десяток своей жизни! Я всегда очень любила жить, но не думала, что слишком уж непосильные испытания выпадут на этот именно “переходный” мой возраст на исходе жизни. Пятый месяц пошел, как заболел Виктор Петрович. При просвечивании мозга обнаружили три очага инсульта, а ведь кроме этого, он же еще дважды тяжело контужен и эта изнурительная, не предсказуемая болезнь проистекает на слишком сложном фоне: диабет, одно легкое, пораженные прямая кишка и еще многое другое. Парализована вся левая половина, провалы в памяти, речь почти отсутствует...
Вот переместили домой, чтоб отдохнуть от больничной обстановки. Наняли трех сиделок (дежурят сутками) и двух массажистов. Живем робкими надеждами на выздоровление, пусть и относительное. Сегодня массажисты обещали вымыть его в ванной –есть специальная “седуха”, но и в ванну, и из ванны нужны сильные мужские руки, чтоб взять в беремя и устроить его в ванной, а затем таким же образом вытащить его и усадить в “кресло”, которое почему-то называется комодом...
А я так долго держалась при нем браво, что теперь и сердце, и всякие хвори постоянно напоминают о себе, но от больницы отказалась наотрез – будет как будет. Одним словом, живу через силу, но живу, радуюсь, что просыпаюсь утром.
И дальше уж будет, как Бог даст.
С давней и нежной преданностью – М.Астафьева-Корякина.

ДиН память

Игорь МЕЛАМЕД

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Усни, дитя мое! Над миром
царит покой и благодать.
Лишь призрак, созданный Шекспиром,
повелевает нам страдать.

Не плачь, мой мальчик! Успокойся!
Любовью Божий мир объят.
И лишь в воображенье Джойса
возник нечаянный разлад.

Ну что ты?.. Зеленеет травка.
Не плачь же! Солнышко блестит.
А что выдумывает Кафка –
пустое! Бог ему простит!

* * *

...И опять приникаю я к ней ненасытно.
Этой музыки теплая, спелая мякоть.
Когда слушаю Шуберта – плакать не стыдно.
Когда слушаю Моцарта – стыдно не плакать.

В этой сказке, в ее тридевятом моцарстве,
позабыв о своем непробудном мытарстве,
моя бедная мама идет молодою,
и сидят мотыльки у нее на ладони.

Ты куда их несешь, моя бедная мама?
Ты сейчас пропадешь за наплывом тумана.
Эта музыка, словно пыльца мотылька,
упорхнувшего в недостижимые страны.
Твоя ноша для Моцарта слишком легка,
а для прочих она непосильна и странна.

И опять ненасытно я к ней приникаю.
И она приникает ко мне ненасытно.
Остается стакан полутеплого чаю
в полутемном вагоне, где плакать – не стыдно...

В БОЛЬНИЦЕ

Если б разбился этот сосуд скудельный,
трещину давший, – где бы, душа, была ты?
Как в скорлупе, здесь каждый живет отдельной
болью своею в белом аду палаты.

Нет ничего на свете печальней тела.
Нет ничего божественней и блаженней
боли, дошедшей до своего предела,
этих ее снотворных изнеможений.

Черным деревьям в окнах тебя не жалко,
где отчужденно, точно в иной отчизне,
падает снег. И глухо гремит каталка.
И коридор больничный длиннее жизни.