Надежда ОСИПОВА

ТРИ РАССКАЗА

АЛТАЙСКИЕ РОСЫ

Запахи детства сопутствуют нам всю жизнь. Встречаясь с ними, мы с упоением вдыхаем их, ощущая себя вновь молодыми, красивыми, полными сил и желаний. Запахи эти многообразны. Подстерегают они нас в самые разные периоды жизни, но чаще в зрелые годы, ближе даже, наверное, к старости, пробуждая в памяти события и обстоятельства, воспоминания о которых, казалось, давным-давно отодвинулись от нас, потерялись или совсем растворились в полузабытом прошлом. У меня их, как и у каждого обыкновенного человека, множество, но некоторые, самые живучие из них, связаны с благоуханием многотравья в сенях старого бабушкиного дома, где провела я одно чудесное незабываемое лето.
Мне было тогда лет одиннадцать. Как-то воскресным апрельским утром семья наша неторопливо завтракала, наслаждаясь покоем и домашним уютом. Отец, пребывая в отменно-превосходном настроении, рассказывал нам о Польше, где он побывал не один раз, а мама, изредка вставляя по ходу его рассказа едкие замечания, следила одновременно за варившейся в русской печи к обеду курице. Я слушала обоих, иногда от души смеялась, мне нравилась их безобидная перепалка, пересыпанная легкими колкостями и остротами. Папе захотелось куриного бульона, он сам налил его в глубокую фарфоровую чашу и понес к столу, а мне в это время приспичило зачем-то вскочить, так я обварилась крепким кипящим куриным бульоном. Радость мгновенно исчезла из нашего дома, видимо, испугалась моего неистового крика.
Ожоги болели нещадно. Уже водворился и помчался вперед месяц май, а я все еще лежала в районной больнице, весеннее ласковое солнце на сей раз не дарило мне своих нежных лучей. Окна сумрачной темной палаты, находящейся в северной части здания, выходили в унылый объеденный коровами сквер, где даже птицы совестились петь свое приветствие наступающему дню. Молодой организм мой отчаянно боролся, но непомерные дозы лекарств, которыми меня пичкали, как будто, мне казалось, препятствовали выздоровлению, а кое-где местами поджившая кожа вид имела ужасающий, грубые рубцы бордового цвета откровенно пугали меня.
Родители навещали часто, только их печально-скованное выражение лиц угнетало еще больше, а я пока не умела находить слова, которые бы развеяли их мнимую передо мной вину. Как-то раз приехала бабушка, по ее обеспокоенному взгляду я окончательно поняла, что дело совсем неладно.
– На девочку смотреть страшно, как жить она будет на свете? – доносился до меня из коридора разговор бабушки с лечащим врачом. Что ей отвечали, я не расслышала, только бабуля к вечеру того же дня самочинно забрала меня из больницы и увезла на почтовой подводе к себе в деревню за тридцать километров от райцентра. Напоенная успокаивающим травяным отваром, я проспала всю дорогу, удобно расположившись на мешках с газетами.

Дома бабушка по настоянию и с помощью деда Ильи уложила меня на кровать в горнице. Раскидистая старая яблоня скреблась в ветреную погоду корявыми ветками ко мне в окно, роняя на землю отцветшие бело-розовые лепестки. Она тихо шепталась о чем-то с вишней и сливой, росших у самого плетня, но птицы звонким щебетом перебивали их невнятный лепет. Подушечка из хмеля приятно шелестела у меня под головой, а бабушкины мази и еле слышные молитвы ее приносили долгожданное успокоение измученным телу и душе.
Я скоро поправлялась, заживление шло стремительно, только безобразные красные пятна зарубцевавшейся кожи по-прежнему ярко выделялись на моем левом плече, шее и щеке. Бабушка принялась ежедневно водить меня в баню, а на рассвете мы уходили в луга, где она омывала и легко массировала места ожогов прохладной росой, собранной ею пригоршней с просыпающихся цветов и трав.
– Ты будешь красивой, очень красивой, – приговаривала при этом бабушка.
– Совсем как ты? – спрашивала я.
– Еще красивее, – ласково посмеивалась она мне в ответ.
По мере моего выздоровления дом стал наполняться шумом, начали заходить соседи, родственники и знакомые. Когда я болела и сутками напролет спала глубоким сном в горнице, дед Илья, оказывается, сурово выпроваживал всех посетителей, иногда и не допуская до порога, так он берег мой покой. Приехали с началом летних каникул погостить и многочисленные внуки, мои двоюродные братья и сестры, почти все мне ровесники. Мы целой оравой ходили по грибы и по ягоды, пололи огород, играли, иногда ссорились, правда, очень редко: укоризненный взгляд бабушки мгновенно погашал наши противоречия. Мы очень любили нашу бабу Дуню, а за немногословную бабушкину похвалу готовы были разбиться вдребезги, лишь бы только ее заслужить.
У деда была пасека, небольшая, всего-навсего в пять колодочек, но меду хватало даже на соседских ребятишек, которые, однако, должны были выполнять одно неукоснительное, заключенное дедом Ильей с их родителями соглашение: приходить в гости во время медогонок со своим хлебом. Не переводилась также в хлебосольном дедовом доме медовуха, ею с большущей охотой опохмелялась старушка-соседка баба Катя. Поздними вечерами она в крайнем подпитии, шатаясь, шла, держась руками за прясло, к своей избушке, распевая во все горло матерную частушку:
– Как у Дуньки две чугунки, чемодан висит на ... – разносилось по деревенской улице.
А назавтра безгласно и смиренно приходила к бабушке, ожидая похмелку. Выпив кружечку медовухи, она, не закусывая, вытирала тыльной стороной ладони губы и так же молча уходила со двора, вечером повторяя выступление. Непьющий дед Илья из-за частушки про Дуньку на дух не мог переносить бабу Катю, он страшно бранился, в гневе называя ее шалашовкой. А мы, ребятишки, до колик в животе хохотали, потешаясь над бабой Катей.
Однажды старушка устроила целое представление. Я помню этот теплый июньский вечер до мельчайших подробностей. Вернувшись откуда-то с очередной попойки, она не обнаружила в своем тайнике за иконой Николая Угодника припрятанного ею тройного одеколона, которого перепила, судя по пустым флако

Скачать полный текст в формате RTF