Жанна РАЙГОРОДСКАЯ

НА ПОРОГЕ

1.

Моего сына она именует хазарским ханом. Я плохо помню, кто такие хазары. Соседи древних славян, исповедовали еврейскую веру... Это хорошо. Набеги на русичей делали... Это уже не очень. Хан... Это угнетатель. Стоило устраивать революцию, чтобы в начале двадцать первого века моего сына честили допотопным кровососом. А он... он цветёт, как лопух.
Я старая, я очень старая женщина. Мне девяносто лет, и я лежу с переломом бедра. Бывает, я теряю память и зову маму. Сын подходит ко мне.
– Что, Белка?.. Тяжко?.. Пристрелить, чтоб не мучилась?..
Юморист доморощенный... Сразу видно – из медицинской семьи. Медики любят жестокие шутки.
Сын переворачивает меня набок. Так надо, иначе начнутся пролежни. Но мне тяжело на боку. Я начинаю хрипеть и ругать его сволочью. Паша терпеливо выжидает четверть часа и возвращает меня в исходное положение – на спину. Я с облегчением шлёпаю его по заднему месту.
Говорят, учительские дети не отличаются дисциплиной, а дети врачей – здоровьем. Святая правда. Сапожник всегда без сапог. Паша сутулится и сильно хромает. Я всю жизнь дарила себя чужим детям. А вышло, что на родного сына мне наплевать.
Не знаю, бывали у него женщины или нет. Скорее всего, были. Он общительный и держится молодцом. Но порога нашего дома не переступал никто. И вдруг, на закате Пашиной зрелости, появилась она.
Читать я не могу, а голова скучает по информации. И я обращаюсь в слух, когда из соседней комнаты доносится:
– Клади меня на лопатки, хазарский хан... Вознагради меня за покорность...
Конечно, можно сказать – ни стыда, ни совести. Но я благодарна ей. Я прекрасно понимаю, что она преследует свои цели. Ей нужна прекрасная плеяда петербургских изданий. Она задалась целью поднять русскую литературу с колен. Утром обзванивает газеты и журналы. Днём носится по редакциям. Выдаёт себя за наставника литераторов, хотя на деле – учитель дебильной школы. Возвращается и падает без сил на полку для обуви.
– Этот Питер уже достал... Муравейник... Метро... Эскалаторы... Роман Станислава Лема...
Паша ведёт её на кухню – отпаивать газировкой. Она пьёт кока-колу и ругает Америку. Потом начинает развивать свою – или чужую? – теорию о том, что Запад поклялся унасекомить Россию. Пашу этот разговор явно тяготит.
– Ладно, – говорит он, желая, видимо, сменить тему. – Скажи-ка лучше, почему ты привезла море чужих стихов?..
Молодая женщина пожимает пышными плечами и со скоморошьей серьёзностью отвечает:
– А как же Россия-матушка?..
– М-да... – тянет мой сын. – Я вижу, это не поза...

2.

Я страшусь двух вещей – того, что она уедет, и того, что всё затеяно ради квартиры. Вопли о рабынях и повелителях весьма характерны для аферисток.
И вдруг – катастрофа. Она сидит на кухне и плачет. Сквозь рыдания доносится надтреснутый голос Паши:
– Слушай... Ты не свою ли судьбу оплакиваешь?
– Нет... не то... но я не смогу остаться.
Глубокий вздох Паши.
– Да это сразу было ясно. Тридцать лет разницы... И спина у меня круглая, и с ногой непорядок...
Всхлип.
– Знаешь... У Сельвинского есть баллада... Поэт принёс домой нерпу. Посадил в ванну. Он бросал ей живую рыбу... Рыба прыгала, играла, искрилась, но недвижно глаза горели. Брал нерпу на руки, выносил гулять... Нерпа обнимала поэта ластой за шею, но продолжала морить себя голодом. И тогда он понял, что нерпа у него жить в ванной не будет. Замечательные отношения на её решимость не влияли. И понёс обратно нерпу к морю. На ветру она встрепенулась, и, как в первый день, укусила. Как это... Погоди... Уплывай же, весёлая рыба, из моих бесприютных комнат. Обернулась – и на том спасибо. Помахала – и, стало быть, помнит. Видишь, Паша... Я – такая нерпа. Мне тесно в ванне. Я хочу в море...
– Постой... О какой ванне ты говоришь?
– О семье...
Опять захлюпала носом. Я вот на пороге смерти, а не реву. Эта молодёжь из всего раздует трагедию. Странно... Чтобы женщина не хотела семьи... Когда-то в книжках я читала о таких – народницах, что ли... И полагала всё выдумкой. Видать, бывает...
– Я понимаю, – медленно отвечает мой сын. – Сам такой же.
Ай, молодец, Павка!.. Орёл!.. Знай наших!..
– Чуешь... Грядёт небывалый расцвет искусства. Как в эпоху Возрождения. Пока одни грабят и режут других, третьи пытаются переделать мир. Словом, штрихом, аккордом. Мать изворчалась уже – замуж, замуж... Оно мне надо?.. Всю жизнь отбивать любимого у бутылки и полжизни трястись, как бы сын на иглу не сел, а дочка по рукам не пошла?!
– Стой, стой, – осаживает кобылку мой сын. – Пьянки, распущенность... Это повадки богемы. Ну, а среди народа поискать?..
– А сынам народа я нужна, как козе рейтузы. Литературу я не брошу, всю жизнь копаться в огороде не буду. А сколько баб, для которых домашний очаг – смысл жизни!.. Из них и выбирают. Ну правильно!.. Иначе не семья, а лебедь, рак да щука...
И в слезы. Да что за нюня такая?!
– А ещё... Был у меня домашний цветок – глоксиния. Белый граммофончик с каёмкой розовой. В обе стороны по четыре бутона выпустил. Меня бес толкнул: отрежу левую сторону – правая попышнее будет. Обрезала листья бархатные широкие, бутончики нераскрытые. А цветок испугался, обиделся. Цвёл уже нехотя. Осенью в спячку впал. Остался клубень в горшке. Мать поглядела – горшок неказистый, земля сухая... Выкинула на свалку. Да что мать... С меня ведь всё началось. И расти мне теперь, палачу цветочному, в одну сторону, и только в одну.
Паша кладёт сухую морщинистую руку на её широкую кисть.
– Не убивайся. Все мы не без греха.

Скачать полный текст в формате RTF