Юрий БЕЛИКОВ

СТАТЬ БЫ
ТИШЕ ВОДЫ

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ВОЗДУХА

Если что-то и есть между мной и тобой –
самопишущий воздух.
Он от майских жуков-микрофонов рябой,
от стрекоз, чьих скрижальных бороздок
на прищуренных крылышках не перечесть.
Воздух делает вид, что им дышат,
но, пока между вдохом и выдохом пауза есть,
воздух пишет –

что? А то, что сейчас между мной и тобой,
между вдохом и выдохом, кстати.
Мной и вдохом. Тобою и выдохом. Сбой
будет после, когда нам не хватит
того самого воздуха, который вместо того
чтобы в маленькой кузне
прилежным служить бронходувом,
или тайное ставит в сторонке тавро,
или попросту щелкает клювом.

Самопишущий воздух себя выдает, как и я:
я – глазами подталыми,
воздух – потоком иголок морозных,
шифровальною пылью еще выдает себя воздух,
                                                     уличенною солнцем,
черкнувшим чердак забытья.

Воздух! Воздух! Мне надобно кое-что вымарать
из подметных страниц,
                                   из мерцающих матриц твоих.
Ну а если не вымарать, Господи,
                                   может быть, вымолить?..
Как из хлеба изюм, изыми же из воздуха их!

Не стерплю, чтоб молитва,
                                     спеша от лазурной беглянки
до уральского сидня, в неведеньи на валуны
натолкнулась в пространстве
                                     и прянула прочь без оглядки –
между вдохом и выдохом гибла на гребне волны.

ОБРУЧЕНИЕ С ВОДОЮ

Вода, посеребренная кольцом,
упавшим с пальца долгого пловца,
позеленевшим вздрогнула лицом,
и стало можно воду пить с лица.

Горюя о потерянном кольце,
дно поднимал за волосы пловец,
менялся вместе с берегом в лице,
закостеневшим в плотности колец.

Зато вода, всей толщей сквозь кольцо
прошедшая, теперь обручена
с пловцом, ей давшим новое лицо.
Ему вода другая и дана.

НЕ ДОСТОЙНЫЙ

Я камушки швырял всё ближе, ближе
к видению на водной глади – это,
скорей всего, была большая рыба,
что из глубин залива поднялась
к поверхности и голову продела
в зазор меж непроснувшейся водою
и воздухом проснувшимся. Хотя
и на ондатру походила. Рыба
(или ондатра?), впрочем, не ондатра,
а все же рыба, двигалась, как в танце,
какую-то фигуру повторяя, –
то в воду погружалась, то обратно –
в зазор меж непроснувшейся водою
и воздухом проснувшимся. А я,
нет, чтобы тихо досмотреть виденье,
дарованную щедрость, потому что
я больше не достоин был видений,
метнул (нет, я видений не достоин!),
чтоб оптику свою усилить, что ли,
или вернуть в былое русло реку,
метнул подряд три камушка...
Тотчас
вода наморщилась, как будто кто подул
на молоко горячее, и пенка
образовалась в этом месте, но
чуть дальше – гладко, да и по заливу –
безветренно...
Бог испытал тебя.

БЕРЕГ СО СКЛОНЕННЫМ ДЕРЕВОМ

Плыву на лодке письмена стрижей
читать на красных глиняных скрижалях.
Но берег древней линией своей
(наверное, чтоб их не дочитал я)
так за год изломался, что уже
неузнаваем, как неузнаваем
я сам, возможно, берегом читаем
с не меньшей поглощаемостью же,
лишь чувства отболевшего фантом,
как дерево – горчащая осина,
над берегом склоненная насильно,
напомнят мне и берегу о том,
что было прежде.
А теперь гляди:
с подорванной системой корневою
вот дерево. Оно еще живое.
Но знает, что с ним будет впереди.