Виктор КИРИЧЕНКО

РАССКАЗЫ ПРО ВИТЮ

ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО

Моего героя зовут так же, как вашего покорного слугу. То есть Витькой. Но, в отличие от моего имени, к коему лишь в последнее время зачем-то стали добавлять словосочетание “который пишет про заек”, дополнительные ингридиенты к имени моего героя прилипали с поразительной регулярностью. В детстве, например, его звали Витозиком. Каково, а? Это прозвище наверняка появилось в тот самый момент, когда дворовые пацаны впервые встретили бедолагу с совершенно идиотской, – с их точки зрения! – папкой для нот. Ну, знаете, были раньше такие ублюдошные папки размером со средний чемодан. Шнурки-держалки у них делались непомерной длины, отчего вундеркинд, волочивший подобный “ноут-бук” по асфальтовому тротуару, имел донельзя позорный и нелепый вид. В начале двадцать первого века такой вид стал называться “стрёмным”.
Впрочем, слово “вундеркинд” я применяю с оговорками. Дело в том, что музыкальные способности моего героя вряд ли были выдающимися хоть когда-нибудь. Их, по его собственному убеждению, считал перспективными один-единственный человек на свете – первый учитель музыки маэстро Перес. Да и то, вряд ли энтузиазм Владимира Рафаэловича базировался на каких-то особых успехах Витозика в изнасиловании старого домашнего пианино. Думаю, что тот музейный экспонат видывал и не такое! Об этом до сих пор свидетельствуют, например, дата выпуска – 1894, обломанные держалки для подсвечников и надпись на иностранном языке «HOFMANN & CZERNY». Впрочем, рассказ мой вовсе не о дряхлом пианино, а о Витозике и его педагоге.
Я, кстати, вовсе не исключаю, что маэстро Перес был человеком, сведущим в музыке. Но далеко идущие выводы о блестящем будущем своего подопечного он явно основывал на деталях, далеких от высокого искусства.
“Синьора! – горячо втолковывал он Витозиковой маме, – разгильдяйство вашего сына абсолютно неподражаемо! Поверьте, это же признак гениальности!”
Дальше обычно приводились бесчисленные примеры из жизни великих музыкантов и композиторов. Некоторых из них Владимир Рафаэлович знавал лично по Гнесинскому училищу, которое заканчивал после выхода из какого-то не совсем обычного детского дома. Настоящее имя маэстро Переса было Хуанто-Сильгуано. А в детском доме, где ему выправляли советский паспорт, он оказался в тридцать девятом году в качестве малолетнего политэмигранта из гибнущей республиканской Испании.
Но что характерно – даже добрейший Владимир Рафаэлович в своих восторженных оценках деликатно не касался вокальной стороны дарования опекаемого им вундеркинда. Хор, как и сольфеджио, Витозик постигал у других педагогов. Те, впрочем, на родительских собраниях тоже честно отмалчивались относительно его успехов.

Сама мама, железной рукой направившая младшенького сыночка на мучительную для нормального мальчишки стезю, музыкального образования не имела. Но зато она участвовала в самодеятельности областной конторы Госбанка! В таких случаях уже Витозика, или, как предпочитала звать его мама – Витюшеньку, распирало от гордости за нее. А как было не гордиться самой красивой и самой талантливой на всем белом свете мамой? Особенно, когда она выходила в блестящем шелковом платье на сцену банковского Красного уголка и пела песни советских композиторов.
Витюшенькин папа музыку тоже уважал. Папины друзья – свободные художники, именно из-за этого любили собираться именно в его квартире. Их, конечно, там встречали радушно – дежурной авоськой водки и дежурным тазиком винегрета. Но главное чудо начиналось, когда папа садился все к тому же старому пианино и без всяких нот играл двумя руками песню про Костю-моряка из кинофильма “Два бойца”. Странно только, что мама не очень любила эту песню. Она в таких случаях говорила, что у папы было трудное детство. А папа и правда воспитывался в детдоме, как и Владимир Рафаэлович. Но песню про Костю-моряка он любил не из-за своего трудного детства, а потому, что во время войны сам был моряком, как Марк Бернес, и тоже защищал Одессу и Севастополь.
Кстати, о Бернесе. Я пару раз попытался объяснить своему другу разницу между киногероем и его отцом, взаправдашним морским пехотинцем. Но у таких закоренелых романтиков, как бывший Витозик, детские стереотипы преодолеваются крайне тяжело. Если вообще преодолеваются...
К занятиям младшего сына у Владимира Рафаэловича папа относился не только доброжелательно, но и прагматично. “Представляешь, – частенько говаривал он, просматривая дневник, в котором доминировали выведенные красным карандашом четверки с минусом, – Когда-нибудь окажешься в приличном обществе, а людям будет скучно. А ты вдруг, – папа почему-то особенно выделял слово вдруг, – возьмешь и сыграешь что-нибудь такое...”
Раз или два во взрослой жизни судьба действительно преподнесла Витозу ситуацию, сходную с папиным пророчеством. Да вот беда – песню про Костю-моряка он так и не осилил, а из всего прочего “чего-нибудь такого” накрепко, на всю оставшуюся жизнь, затвердил лишь полонез Огинского. Его мой герой до сих пор может играть очень громко, с любого такта, без нот, спросонья и спьяну. И даже с нажиманием на обе педали. Это, между прочим, убивает непосвященных почти наповал. Жаль только, что общество в целом пока явно не дотягивает до интерпретации этого бессмертного шедевра, предлагаемой моим другом Витькой...
Да-да, Витькой. Улично-домашнее имя Витозик, увы, осталось далеко в розовом беззаботном прошлом. Лишь мама, поцеловав пришедшего в гости сыночка, иной раз называет его Витюшенькой – но и то, только после некоторой заминки, связанной с перебором имен всех прочих сыновей, внуков, правнуков и даже доброго песика Бимки. “Ах, мамочка, мамочка...” – вздыхает про себя лысый и толстый Витюшенька, разменявший шестой десяток...
А лично я без особого повода в гости к Витьке стараюсь не попадаться. Тем более, что полонез Огинского, исполненный его корявыми руками с несмыва