Геннадий ВАСИЛЬЕВ

ПРАВДОПОДОБНЕЕ МЕТАФОРЫ

МАРИЯ

Простишь ли, Мария, мне
                                         звук опрометчивый тот,
который, два имени накрепко соединивши,
смятенного духа и плоти уродливой плод,
свободу однажды обрел – о, Мария, простишь ли?

Простишь ли заплеванный пеной морскою
                                         причал,
куда я тебя провожать выходил на рассвете,
где после с восходом луны осторожно встречал,
где мокрый песок да рыбацкие дряхлые сети

висели на белых от высохшей соли столбах...
Ты каждую ночь приплывала на узенькой лодке.
И весело было – избавить тебя от рубах,
себя – от тоски и от страха!..
Звериной походкой,

точнее – побежкой неслась за окошком луна.
В рыбацкой лачуге шарахались тени под лавки.
Простишь ли, Мария... Бокал азиатский вина
сильнее пьянил, чем теперешний спирт
                                         без разбавки.

Коптила свеча или лампа с плохим фитилем.
Под грязным стеклом рыжеватое морщилось
                                         пламя.
Лачуга казалась не то чтоб совсем кораблем –
скорлупкой рыбачьей, замученной в море
                                         штормами.

А море и правда штормило. Мы слышали, как
ломаются волны о берег, просоленный, крепкий,
как ветер кряхтит, отрывая от гор облака,
с размаху швыряя их в белые хищные гребни.

И не было в мире греха, что считался б грехом,
поскольку хозяйничал дьявол от тверди
                                         до тверди.
И весело, весело было – единым глотком
бокал осушить, ожидая рассвета, как смерти!

Простишь ли, Мария... Рассвет был изящен и сух.
Уже не штормило, и берег блестел от ракушек.
И было расстаться легко.
Только, названный вслух,
тот звук опрометчивый крепче вязал наши души,

чем узел морской.
Щекотнула губами висок,
толкнулась легко, заскользила – все дальше...
                                         все ближе...
Причал опустевший, заплеванный пеной песок,
да волны ленивые берег просоленный лижут.

Мария, Мария! Бывает – шумит за окном,
то ливень шумит, то следы заметающий ветер, –
покажется вдруг: это море царапает дно,
совсем не фонарь, а луна одуревшая светит.

И я в подоконник упрусь, припадая к окну,
и вижу: на белых столбах – полусгнившие сети.
И узкая лодка плывет, попирая волну.
Все дальше от берега, все – вдалеке –
                                         неприметней.

* * *

Насте Зубаревой

Ну куда же ты, куда же ты, куда же ты?
Эта местность не изучена пока.
Под весеннее прозрачное адажио
входит девочка. Легка ее рука.

Без труда цветным помахивает перышком,
выводя косые строчки на лету.
По жемчужине, по бусине, по зернышку,
по словечку заполняет пустоту.

Мир беспечен. Люди суетны до судорог.
Донимают то болезнь, то мошкара.
Не до бисера в такое время судное,
не до книжечек – дожить бы до утра.

Только перышко – неведенье счастливое –
нижет строчки, мир по-своему деля.
И потряхивают пепельными гривами,
и склоняются пред ним учителя.

Время смутное. Для песенок не та пора.
Голос есть – так не сдавать его внаем!
И чуть-чуть правдоподобней, чем метафора,
эта книжица – сокровище твое.

СРЕТЕНЬЕ

Симеон не может умереть:
он Христа покудова не видел.
Дверь в его холодную обитель
смерть никак не может одолеть.

Что же за тревога Симеону?
Он хоть стар, пожить еще не прочь,
аккуратно счет ведет поклонам,
молится и молится всю ночь.