Александр КОРАБЕЛЬНИКОВ

ЧЕТВЕРТАЯ КОЙКА

1.

В палате было четыре койки. Одну из них занимал Сережка. Еще на двух лежали Васька и Борис Феоктистыч. Четвертая койка была пустой.
Несмотря на то, что маленькая районная больница постоянно была переполнена, и больным приходилось лежать в коридоре, за три последних месяца эту койку занимали всего два раза.
Дело в том, что это была не простая койка. В отличие от трех остальных, что ни на есть обычных железных кроватей с погнутыми прутьями спинок и облупленной краской, она так и поблескивала никелированными шарнирами и колесиками, пружинами и винтами. И берегли ее для особых случаев.
Дольше всех в палате лежал Сережка. В конце февраля на скользкой дороге он упал с мотоциклом так, что сломал бедро. Ему сделали штифтование – забили в кость танталовый гвоздь, запеленали по горло в гипс и этакой статуей командора воздвигли на койку.
Вторым “по стажу” в палате был Борис Феоктистыч. Попал он в больницу с инфарктом, но так как в мужском отделении палата для всех тяжелобольных без различия болезней была только одна, Борис Феоктистыч стал Сережкиным соседом по койкам.
Познакомились они еще до больницы. Борис Феоктистыч был начальником ОРСа сплавной конторы, а Сережка работал литсотрудником местной газеты, и им иногда приходилось встречаться по службе.
Как большинство пожилых и толстых людей, Борис Феоктистыч был консерватором во всем, вплоть до одежды, и всем гражданским костюмам предпочитал полувоенный зеленый френч с накладными карманами, хотя и походил в нем на туго набитый рюкзак.
Когда заботливо поддерживаемый под руки главным врачом и старшей сестрой Борис Феоктистыч вступил в палату, Сережка не сразу узнал в этом охающем, колеблющемся холме жира, расползающемся из-под больничной пижамы, бодрого, хотя и страдающего одышкой снабженца. Широкое бабье лицо Бориса Феоктистыча, которое раньше напоминало чуть залежалое яблоко, теперь было сырым и серым, как тесто.
Больным он оказался капризным. Стонал и охал, постоянно жаловался главврачу на дурное обращение с ним персонала, сетовал на плохую пищу. А поесть, несмотря на больное сердце, Борис Феоктистыч любил. Жена через день приносила ему хозяйственную сумку стряпни, которой едва хватало на сутки. Любил Борис Феоктистыч и подремать. Но спал беспокойно, всхрапывая и пробуждаясь от храпа.
В перерывах между сном и едой Борис Феоктистыч вспоминал свою молодость, критиковал современную молодежь, но из-за того, что говорил он крайне невнятно, стеная и пришепетывая, Сережка никак не мог вникнуть в суть его рассуждений и почти их не слушал.
Потом появился Васька. Когда Ваську ввезли на каталке в палату, вид у него был жутковатый. Бритая голова отливала капустным глянцем и лежала на белой простыне криво, будто во что-то вслушиваясь. Рас

ширенные, с фиолетовым размывом глаза, словно кто-то закапал в них химические чернила, блестели худым ненормальным блеском. Крупные зубы, как горошины из стручка, выглядывали из зеленой щели рта. Водруженный на койку, Васька чуть приподнял руку, прохрипел “салют” и сразу уснул.
Когда каталку увезли из палаты, медсестра Зоинька – смешливая острогрудая блондиночка – сообщила, что нового больного зовут Василием, что ему двадцать пять лет, что он бригадир вышкомонтажников нефтеразведки, работал на сильном ветру, упал с высоты и свернул шею. Не то чтобы свернул напрочь, а крепко повредил шейные позвонки.
Борис Феоктистыч вздохнул и сожалительно почмокал губами. А Сережка прикинул – нельзя ли сообразить о новом соседе что-нибудь вроде зарисовки в газету и даже придумал название “Подвиг монтажника”.
Но Зоинька тут же добавила, что упал он потому, что нарушил технику безопасности и, говорят, вообще был “под мухой”.
Борис Феоктистыч почмокал губами уже осуждающе, а Сережка похерил идею о зарисовке.
Ваське досталась самая неудобная койка.
Сережка и Борис Феоктистыч лежали лицом к окну. И хотя оно было высоковато от пола, все же им было видно небо и вершины сосен в больничном дворе, и крыши поселка.
Васька же лежал к окну затылком и видел только противоположную стену да Сережкины и Бориса Феоктистыча пятки и физиономии. Правда, после он догадался смотреть в окно, глядя в зеркало, но много ли разглядишь в маленькое карманное зеркальце, да и рука отвалится держать его все время перед глазами. Конечно, койку можно было и повернуть, но тогда общительный Васька не смог бы наблюдать собеседников, что его тоже не очень устраивало. И чуть отлежавшись, он предложил Борису Феоктистычу “махнуть” койками, упирая на то, что тот, мол, все равно целыми днями спит, и ему наплевать, что у него будет перед глазами: небо или стена.
Борис Феоктистыч обиделся и от обмена наотрез отказался.
Васька в ответ озлобился на него и отнюдь не стал таить злобу.
Борис Феоктистыч со своими вечными стонами, нытьем, придирками к санитаркам и сестрам, паршивой привычкой глотать после еды черные угольные таблетки не вызывал симпатий и у Сережки. Но Васька, который не был воспитан на уважении к возрасту, терпеть не мог любое начальство, а тем более начальство торговое, и вообще из-за отсутствия видимых признаков болезни считал Бориса Феоктистыча чуть ли не симулянтом, тот просто бесил. И когда Борис Феоктистыч просил санитарку подать ему в постель “судно” или “утку” – медицинские сосуды известного назначения – Васька бледнел от злости.
– Ты... старый боров... – цедил он сквозь зубы, блестя фиолетовыми глазами, – ты что, до сортира дойти не можешь?.. Ты же здоровый, как бык. Тебя бы в мою бригаду, я бы твой инфаркт мигом вылечил.
Борис Феоктистыч Ваську побаивался и обычно отмалчивался, только сопел и медленно наливался кровью, срывая гнев все на тех же санитарках и сестрах, но как-то раз отомстил своему обидчику.

Скачать полный текст в формате RTF