Владимир БОЛОХОВ

СКАЗ О ГУЛАГОВСКОМ ИКАРЕ

“Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей,
сгноили зря, без рассуждения...”
А.П.Чехов (Из письма к Суворину, 1890 г.)

Лагерный карцер или трюм на лагерном наречии. Сумеречно-грязная мгла промозгло-вонючей одниночки. В запаутиненно-замызганном подпотолочном оконце – толстенные ржавые решетки. Да ещё двойные. Да еще и подстрахованные внушительным и не менее ржавым железным листом, просверленными как попало дырками. Потому и в камере постоянная затхлая полутьма, чуть разбавленная маломощной – ни днем, ни ночью не выключаемой – электроламповой, упрятанной в так же подпотолочной и зарешеченной бетонной нише противоположной стены. Под нишей – угрюмое глухоманье обитой ржавым железом входной двери, ощетинившейся крепежными болтами и сварочными швами. Между дверью и осклизло-обшарпанным квадратом сплошных деревянных нар, нависших над бетонной полоской пола, смердящая черная махина многоведерной параши с кособой и потому плохо прилегающей жестяной крышкой. Поскольку в карцере выводы на прогулку или сортирную оправку не полагаются по инструкции, а сама параша опорожняется дежурным по камере раз, а то и через раз, в сутки, ароматы в трюме держатся соответствующие. Но кислород в углекислой миазматической спертости все же имеется: огонь, добытый первобытным способом из жгутика закатанной ваты, а тем более сухая спичка, не гаснет. Так что если ртом вдыхать, а заложенным носом выдыхать с расстановкой, вентилятор ни к чему. Да и холод только лишний от него. А печку – с топкой с наружной надзирательской стороны, в камеру входит только полоска ее истертого до черноты бока, – топят, если не забудут, лишь зимой. И всего ведром угля (а это, считай, несколько калмыжек) в сутки.
А пока всего октябрь. На зонной волюшке снега нет и в помине. Но если там хоть осень золотая, то в трюме со шлакоблочно-бетонными стенами, возведенными для неустранимой всесезонной морозной сырости внутри по известному цементно-солевому “рецепту”, да со щелястым, никогда не заделываемом на зиму, окошком на север – торосистый иней с этих самых стен и потолка и в середине лета не сходит. Да и хорошо, когда не сходит. Потому как если на воле припечет, а в кутузке потечет, то в удушливо-застойной сырости и за три дня отсидки не чахотку, так ревматизм запросто подхватишь. А уж о какой-то там ангине и вякать не приходится. Тем более, что лагерная главная ангина – это когда глотать нечего. А в карцере какое уж там глоталово, если в рацион заложено: через двое суток на третьи – миска пустой баланды, в которой, по известному присловью, столицу видно, на второе ложка водяной кашицы, и далеко не той, что дают коням весной, ну, а в “постные” денечки – сыромятный четырехсотграммовый костыль хлебной черняшки и

миска жареного кипятка, которую еще надо допроситься у – обычно азиатско-кавказского розлива – вертухая, насобачившегося тарабанить без запинки пяток слов по-русски, в основном тех, что и на заборах без ошибок пишутся...
Но ведь мир и вправду не без добрых людей. Да и надзиратели иногда понимающие случаются. Особенно пожилые украинцы. Тут, глядишь, подфартит и махорочкой разжиться. И на ночь в камеру кинут не рванину допотопных бушлатов и телогреек, где вата и не ночевала (а вата, она в первую голову для добычи огня нужна – тем пещерным способом, то есть закаткой жгутика, сверченного с крошками парашной той же ржавчины, между нарами и мусорной лопаточкой, к примеру), а вполне приличное лохмотьё, в котором впору уважающему себя нищему побираться. Но это, конечно, редкость. Обыкновенно на ночную подстилку и укрывку предлагается такая фуфаечная гиль, в которой, как не устают острить аборигены, не десятерых, так семерых расстреляли точно.
В одниочке карцерной нас трое, в общем-то, ровесников, то есть, так называемых, малолеток, чуть-чуть не дотянувших до восемнадцатилетнего “взрослого статуса”. А значит, по-своему фартовых везунчиков, которым посчастливилось не угодить в настоящую колонию для малолетних правонарушителей, каждая из которых являлась этаким террариумом для двуногих звероватых существ, с негласной подачи начальства, ежедневно и еженощно терзающих друг друга с изуверской изощренностью. Слабакам там вообще – хоть в петлю. И вешались, и прыгали в запретную зону под спасительную пулю часового сторожевой вышки. Сдается, что армейская “дедовщина” оттуда пошла. Впрочем, обо всем этом подробней как-нибудь в другой раз.
Итак, нас в камере трое. Один – с писательской фамилией Мамин – раскрутился на карцерную похлебку лишь за то, что взбрело ему посметь приблизиться к нежданно нагрянувшей в зону группе американских туристов. Зона-то числилась в “показательных”. Да и находилась чуть ли в самом центре известного губернского города. А эпоха лысой, то есть хрущевской демократии еще не дожила до откатных заморозков.
Короче, этот шалавый Мамин не только подкатился к этой группе заокеанских капиталистических “дармоедов”, но и успел вякнуть на чистейшем... русском, только пародийно-ломаном, как это бывает в кино. Ему, дуролому, казалось, что так он понятней выразится.

Скачать полный текст в формате RTF