Василий ЗОЗУЛЯ

РЕЧЬ, КОТОРУЮ
НЕ ПОНИМАЕШЬ

ОДА ОДНОЙ ПИПЕ

Не пустыня, а колодец высох. Ржавое ведро на краю сруба, как пёс на цепи, не скулит, но даёт о себе знать пространству металлическим звуком одинокой вещи, – вещи, не забытой, а просто оставленной хозяевами до лучших времён за ненадобностью. Место действия: Юг.

Там в тёплое время года жаба, так и не превратившаяся в царевну, укрывается в тени сырого от ночной росы, синеватого камня, не сапфира, а полевика, и не издаёт ни единого звука, даже ночью. Её умиротворённое рокотанье успокаивало меня в часы отчаяния лучше всякого ободряющего слова, – слова, которое можно услышать от друга. По сути, она и была ещё одним другом. А их, даже в детстве, не так много. Доверенные ей тайны так и остаются тайнами без срока давности. Со своей стороны, я тоже никому не повторяю услышанные от неё истории. Разве это не показатель дружбы, пусть и не совсем обычной?

Не очень давно у одного поэта я прочёл, что:
“...лучше слушать ту речь, которую не понимаешь”. И мне кажется, что эта мысль справедлива не только о церковной мессе, а поэт высказывался о ней, но и в том случае, когда ты не причастен к слышимому языку (не являешься его носителем), а только воспринимаешь его внешним фоном, границей иного мира, – того мира, к которому ты не принадлежишь, где не существует тебя, не существует твоего отчаяния, где всё по-другому!
Возможно, отсюда и рождается надежда на то, что Давиду по силам одержать победу над торжествующим Голиафом. Но так бывает нечасто в жизни, не всегда, а лишь в пику детства, молодости.

А что до старой жабы то днём, случалось, я смотрел из мальчишеского любопытства в её влажные, с трудно различимой радужной оболочкой, глаза и дивился сочетанию внешнего безобразия тела с особенным выражением ума, излучаемого из их антрацитовой бездны.
– Квазимодо, – я называл её, – Квазимодо.
Уже тогда она превосходила меня по возрасту
и выглядела обеспокоенной за своё будущее.
В сентябре, перед первыми заморозками, она зарывалась под моховые кочки у колодца и там, в слое прелого дёрна, пережидала слякотное осеннее ненастье, а потом и бесснежную морозную зиму. Из домашних тревожить жабу никто не решался, считая её почти прирученным существом, и, по-своему, полезным в хозяйстве. А то, что она была малозаметна, только добавляло к ней уважения. С отсутствием

человека, я думаю, моховых кочек стало больше, и они разрослись уменьшенной копией английских лужаек до самого, нашего теперь уже, пригорюнившегося дома. Сейчас зима, и я надеюсь, что с ней ничего не случилось. Она жива и спит оцепеневшая, холодная, в том же месте, у колодца, под кочками, чтобы уже в конце марта, с первой же травой, выбраться на поверхность оттаявшей жирной почвы и отведать только что народившихся мошек, слизней, сверчков. Увлёкшись погоней, а такое уже бывало, она может вскочить на покосившийся колодезный сруб и заглянуть внутрь, не изменилось ли что. Но там, на дне, будет прошлогодняя, уже потускневшая чешуя листвы да обломки ветвей плодовых деревьев сброшенных вниз ураганным ветром поздней осенью, и никакой воды, даже лужицы. Источник, питавший колодец, заилился или совсем иссяк. Проверить это, сейчас некому, и в ближайшие годы тоже не будет. Скорее всего, после продажи дома, новые владельцы засыпят его окончательно, как потенциальную опасность
для детей. А моховые кочки покроют сверху щебнем и закатают асфальтом, так практичней: двор, после дождя, просыхает скорее. Но в летний зной от подобной практичности не остаётся и следа, вся его поверхность являет собой одну большую жаровню, и о прогулках босиком можно просто забыть надолго. Да и ходить по асфальту босиком не самое большое удовольствие. А жить на селе и не ступать по своей земле босыми ногами – значит ознательно ограничивать своё здоровье. Но это то, что касается человека, а о скромной обитательнице двора, жабе, кто вспомнит? Асфальт её просто убьёт. Только доживёт ли она до этого времени? Все-таки годы...

А пока не свалилась бы только она, бедняжка, вниз, опасаюсь я, испугавшись надсадного лая соседского пса или настигающей тени хищной птицы (их теперь развелось отчего-то много в наших краях, в особенности, сов). Кто тогда вытащит её оттуда, даже из любопытства?

* * *

И долго я смотрел в озерное стекло,
Состарившее небо.
И не было прохлады, так пекло,
Что мягкая земля растрескалась,
                                                  как корка хлеба.
И лес стоял сухой,
Готовый к новому пожару.
И ветер, погонщик верховой,
Гнал к Северу мучнистую отару.
И по земле катились за повозкой клубы пыли;
Меняя цвет травы, лица, костюма.
И скрипачи, в траве невидимые, выли
Свою симфонию. И делалось душе угрюмо.