Юрий БЕЛИКОВ

ОН ЗЛОЕ ВРЕМЯ В ДУШУ НЕ ВПУСТИЛ

Трудно мне о нём писать, о Викторе Петровиче Астафьеве. И не потому, что сразу чувствую вес, который должен выжать. Хочется взять верную ноту и не расплескать её для слышащего сердца, а донести, и нота эта – в попытке осмыслить глубину утраты. Быть может, с запинкой, но сказать, что же она означает не только для истории русской литературы, но и для русской жизни вообще.
Трудно, но и легко!..
Потому что для меня вернуться к Астафьеву – значит, вдохнуть воздух своего детства, отрочества и юности, пусть утяжелённый выхлопами здешнего завода, но данный раз и навсегда. И, кроме того, как на присказке, замешанный на астафьевском имени, потому что “весёлый солдат” Виктор Астафьев, подобно осколку Тунгусского метеорита или осколку Великой Отечественной, вошёл в атмосферные слои этого невеликого уральского городка Чусового, где и написал свой первый рассказ.
Вот и начнём с этой легкости, с того “весёлого” следа, в который я постоянно оступался почти с младенчества. Астафьевы жили на улице Нагорной, где и две моих бабушки. У одной они брали молоко, а другая говорила:
– Витька-то? Да кто ж его не знат! Матерш-ш-шинник. Крышу чинит: один раз – молотком по гвоздю, другой – по пальцам (ударение бабушка делала на последнем слоге).
По прокуренным коридорам редакции “Чусовского рабочего”, с которой, как, собственно, и астафьевская, берёт исток моя журналистская биография, гуляла байка, передаваемая из уст в уста. В своё время бдительный редактор Григорий Пепеляев (фронтовик Виктор Петрович сотоварищи дали ему кличку “Фюрер” за свисающую на лоб челку) ввёл такой распорядок дня: всяк отлучающийся из редакции должен был отмечаться в специальном журнале – куда и во сколько ты ушёл. Однажды в журнале появилась историческая запись: “Ушёл в сортир. Астафьев”. Далее было проставлены число, месяц, год и даже час! Рассказывают, что после этого многозначительного шаржа сей журнал, что называется, вышел в тираж. Теперь, получается, не только в переносном, но в прямом смысле...
Астафьев приятельствовал с Виктором Хорошавцевым. Обоих – узлом на леске – связывала рыбалка. Вот как описывает одну из вылазок на реку Яйву его чусовской напарник: “Из воды на две четверти выше борта показывается щучья голова... Тут мой приятель, опытный и хладнокровный рыбак (речь об Астафьеве  – Ю.Б.), допускает непростительную ошибку: движением руки к противоположному борту он силится перегнуть щуку в лодку. Щука судорожно трясёт головой, раскрывает крокодилью пасть, делает резкий удар хвостом и отскакивает от борта в воду... Не знаю, как выглядел я в эту минуту безмолвия. Помню, что, стоя, я молча взирал на расширенный глаз приятеля и его раскрытый рот, ощущая неприятную дрожь в пятках и под коленками. Наконец, чтобы справиться с дрожью в ногах, я сел, плюнул и не без злости произнес:

– Шляпа! Что ты как идол уставился на меня?”
Этот случай я привожу не только к тому, дабы поведать, что и на матёрого рыбака Астафьева бывала проруха, но и в качестве яркой иллюстрации “равного”, отнюдь не челобитного отношения к Виктору Петровичу знавших его чусовлян. Происходило это оттого, что все были сверстниками, жили через два-три дома, вместе работали, да и почти одновременно пристрастились к сочинительству... В конце сороковых-начале пятидесятых в Чусовом писательством баловались многие. И нельзя сказать, что будущий великий прозаик сильно выделялся первыми своими книжками на общем фоне. Поражало его упорство. Ответственный секретарь “Чусовского рабочего” Александр Толстиков, сам одаренный, но зело ленный сказитель, наблюдавший за восхождением когда-то постучавшегося с улицы контуженного солдатика, не без зависти как-то обронил фразу:
– Витька-то жопой берет!..
В последнее время Толстиков встал противу Астафьева чуть ли не в позу “Чёрного человека”: нарёк в местной газете своего знакомца подкулачником. После чего Хорошавцев, защищая своего давнего напарника по рыбалке, вызвал Толстикова на дуэль: предложил драться у памятника Ленину. При этом уточнил: на кулаках или на ружьях? Толстиков от дуэли уклонился. Уморительные старики!.. Мир их праху – Толстиков ушёл первым, Хорошавцев – вслед за Астафьевым.
Когда я переезжал из Чусового в Пермь, встретил школьную учительницу по истории. Она напутствовала:
– Смотри, не уподобляйся Астафьеву!.. Он где-то написал, что все чусовлянки низкозадые...
Я, конечно, никогда “не уподоблюсь Астафьеву”. В том смысле, что, как пел Высоцкий, “выбирайтесь своей колеёй”. Но замечу: подобно тому, как Виктор Петрович бескомпромиссно оглядывался на город своей послевоенной молодости (одно из его интервью журналу “Уральский следопыт” было озаглавлено “Сердитый взгляд сквозь годы и расстояния”), так и Чусовой не шаркал ножкой (кроме разве что последних лет) по отношению к Виктору Петровичу. Такое на миру бывает – ещё со времён дантовской Флоренции...
Одним из немногих чусовлян, кто при жизни писателя не только оценил масштаб его таланта и личности, но и воплотил эту оценку, по сути, в создании астафьевского музея, был директор Чусовского спортивно-культурного центра “Огонек” Леонард Постников. Музей-театр, который он втиснул во времянку близ остановки “136 километр” горнозаводской ветки, жестами своих символов и экспозиций рассказывает не только о Викторе Петровиче, но и обо всех писателях чусовского гнезда, чьи пути-дороги в разное время приводили в здешние пределы. Недаром он получил название музея писательских судеб. Рукава и рукавчики этого музея перекликаются именами Марии Корякиной (подвижничество её как спутницы жизни Астафьева требует отдельного разговора), Александра Грина, Леонида Бородина, Бориса Черных, Валентина Курбатова, Юрия Влодова и... автора этих строк... Странно слыть соседом Астафьева по музею, быть распятым через стенку, жить тут в некотором смысле чучельной жизнью, а ещё фантасмагоричней ночевать здесь, а утром превращаться в живого экспоната, когда экскурсантам говорится:
– А вот это и есть наш поэт!..