Николай ГОДИНА
ДВА ВОСПОМИНАНИЯ
ЧАСЫ-АМУЛЕТ
Засобирался я в очередной раз в Овсянку. У прознавших про мои намерения друзей и знакомых сразу появились всевозможные просьбы и поручения. Один передал книгу рассказов писателя для автографа, другой толстенную рукопись своих гениальных творений. Третий, четвёртый, пятый... Саня Донсков пожертвовал для МарСем замечательную горку из уральских самоцветов, а Саша Блинов презентовал Виктору Петровичу часы “Молния” своего родного завода. Но часы не простые и не золотые, а часы-амулет Иисуса Христа Спасителя. Некто Николай Вдовкин из соседней области вовремя подсуетился и застолбил новшество авторской разработкой и с Божьей помощью подключился к духовной рыночной экономике.
Спустя неделю-полторы служебная машина известного в тех краях родственника благополучно доставила меня в красноярский Академгородок. Встречала хозяйка с сыном Андреем и московской редакторшей Агнессой Гремицкой. Сам Астафьев с утра уехал в деревню. Мария Семеновна с восторгом приняла подарок, любовалась камнями, пыталась найти в горке потайную шкатулку. Андрей интересовался не столько часами, сколько дополнением к инструкции, “...специальное изделие, – читал он, – которое является амулетом и сохраняет жизнь его владельца в наземных транспортных средствах (автомобили, мотоциклы, трактора, автобусы) – Здорово, то что надо! – радовался младший Астафьев и продолжал: “Амулет не действует на лиц, находящихся в управлении транспортными средствами в нетрезвом состоянии или выражающихся...” Тут Андрей осёкся, посмотрел на нас и рассмеялся: “...нецензурной бранью”. Положил часы в коробочку и добавил: – Нет, этот амулет отцу не поможет.
В Овсянке я не был более двух лет. Возможно обережные часы вместе с минералогической горкой стали полноценными экспонатами музея великого писателя.
НА КУРБЕНСКОМ ОЗЕРЕ
Греха большого, думаю, не будет, если слово в слово перескажу случай из воспоминаний вологодского сотоварища по перу Василия Елесина хорошо знавшего Астафьева.
“...случилось зимой на Курбатовском: сидит он у лунки в драной шубенке, в валенках с калошами и во всю мочь материт сопливых ершей, которые рвут наживку из-под носа у крупной рыбы. На беду мимо проходит то ли милиционер, то ли рыбинспектор. Послушал он Виктора Петровича и, приняв его за шофера, предупредил: -Ты бы, парень, поменьше язык-то распускал. Неудобно, писатели тут где-то ловят, а ты...”
г.Челябинск
Виталий КАЛЬПИДИ
О, САД
О, хорошо в саду моих
возвышенных обид
на этот мир, что на двоих
таинственно накрыт,
сесть в одиночку и цедить
смородиновый чай
и за полевками следить
повымершими, чай.
Сад изумительных обид,
печаловый мой сад,
жуками жуткими набит
и осами усат,
а паутина на траве
сладка и солона:
она внутри и даже вне –
как девственниц слюна.
Сухой травы мемориал –
обида на закат,
что он внезапно умирал
сто тысяч раз подряд.
Обида за любовь и за
отсутствие любви –
росы внезрачная слеза,
что выпукла в пыли.
О, в честь Бараташвили Н.
синеет соль небес,
и поднимается с колен
на них упавший лес.
На клумбе мусора трещит
свекольная ботва,
там кормится пернатый жид
и прочая братва.
А в километре надо мной
есть спальня для стрижей –
намек обиды, что страной
пренебрегли моей...
Обида на тебя, дружок,
на дочь, на мать, на смерть,
чей умозрительный кружок
не завершен на треть –
всего лишь шурканье ресниц,
не слышимое нам,
и разве что еще синиц
шептанье по утрам,
что умираем, чтобы стать
прекраснее, когда
вернемся снова умирать,
не ведая стыда
за возвращенье в этот сад,
где будем ввечеру,
следить, как нимбы ангелят
вращают мошкару.
О, сад – обида и тоска,
обида и тоска –
построен на сухом песке
из влажного песка...
г.Челябинск