Екатерина ЮДИЧ

ДВА РАССКАЗА

Набокофф

Предстояла лёгкая закуска. Он прочистил горло, потрогал пальцами дыхательный выступ на шее и, раздвинув губы, осторожными зубами оторвал от булки значительную её часть, величиной примерно с горошину. Ещё у него были три мягких яйца, сваренных всмятку, и любимый огурец из русской лавки. Грязная рука немца протянула ему в качестве прибавочного продукта десять тысяч молекул колбасы. Он покорно съел и булку, и яйца, и молекулы – а огурец? Огурец, смеясь, выкинули в окно, признав в нём намёк на любовь ко всему зелёному и гладкому. Он вздохнул: это был его любимый, желанный огурец, вкус которого напоминал соленоватый вкус пота под мышками, когда работаешь в яблоневом саду под жарким слизистым солнцем... Поезд шёл медленно – почти не шёл. Немцы и женщины, его соседи по купе, ели, брызгая слюной, всякую трупную гадость вроде мясных кубиков и с треском костей в плечах отплясывали танцы. Он тихонечко сидел в самом углу (жаль, что это был не пятый угол) и прикрывал лицо Тютчевым. Неожиданно с полки упал чемодан. По теории Достоевского, он упал именно на него, но никак не на спящего около молодого человека, примечательного лишь отсутствием бровей. Когда поезд стал подъезжать к чему-то, все захотели играть в "сломай-мне-пальцы". Игра была глупой, и потому он, конечно, проиграл. Его как проигравшего заставили съесть окурок. Наконец, все вышли на природу, в лес, где его тут же избили, объясняя это тем, что они всего-навсего защищают его хрупкое, не стеснённое костюмом тело от мух и оводов. Он добродушно улыбнулся, получил каблуком под глаз и ушёл к озеру. В озере колыхались облако и башня. На том месте, где за несколько денежных штук можно было взять на пятиминутный прокат лодку c супердырявым дном, стояла жёлто-деревянная постройка. В ней жил маленький старикашечка из книги братьев Гримм. Но ему ли до этого дело! Немецкая природа. Она... она такая чУдная, особенно на красочно-германских ярких открытках со стекольными бликами. Было бы хорошо остаться здесь до конца своих дней, но лишь только до конца своих дней – не больше. Впрочем, ему всё равно не позволили. Они схватили его под локти, усадили в лодку головой вниз и понесли к поезду. "Вы не смеете!" – орал он, барахтаясь в собственном теле. Его привезли обратно в Берлин. Он был сердит, свиреп, в негодовании – разбит, словом. Долго вымышляя новое имя, он написал наконец с отчаянием и злобой: "Василий Иванович", сложил рукопись пополам – и дату, дату поставил. После он долго смеялся над Тютчевым, терзал его стихи, трогал подвижное горло и плакал. Это был Набокофф.

Мы ничего не умеем

Ему было пасмурно. Никакие утешения души не похожи на утешения судьбы или совести. Можно пить из стакана рубин и рисовать на стекле звёздную россыпь, но нельзя оглянуться назад, на отражение друга. Почему? Потому что его нет. Впрочем, как нет и утешений. Остаётся только пить окрашенную под рубин воду, листать карточки и щуриться в квадратное окно

на утренние звёзды... Он наконец встал, отбросил в сторону недописанный дневник и со злостью задумался. То ли на улице шёл снег, то ли у него в голове был туман. Словом, он умер. Так порой никчёмно, непонятно и ненужно умирают люди.
Ему было весело. Школа, прогулки, вечер при свете настольной лампы – и так каждый день, но ему было весело. Он ещё умел петь. Однако никогда не пел. Люди, его окружавшие, шумно говорили, шумно спорили, забывая всё на этом свете, даже его. Когда в его жизнь вошла перемена, прервавшая вроде бы прочную нить ежедневности, он стал нервно улыбаться. Школа, прогулки, бассейн, вечер при свете настольной лампы – это сегодня. А завтра школа, хор, прогулки, бассейн, тёмный вечер, а послезавтра уже другое. Словом, он умер. С каким порой недоумением, удивлением и грустью умирают люди.
Ему было каменно. Как маятник на часах, он ходил из стороны в сторону, рассекая тихий воздух, и, когда он ломался, в его жизни наступала неожиданная пауза, во время которой он слишком много думал. Тридцать шесть пауз. У него было лишь тридцать шесть пауз. В начале тридцать седьмой он умер. Так порой осознанно и механически логично умирают люди.
Ему было страшно. Из того места, где совсем ещё недавно был палец, водопадом плескала кровь. Он орал, визжал, но в лапах извращенца крики ничего не значат. Однако он был в больнице. Его состояние – безнадёжно. Его сердце – остановилось. Его сердце – уже не бьётся. В общем, он умер. С каким порой нежеланием умирают люди!
И всё это бред. И мы ходим по комнатам, по улицам, по миру и мрём как мухи. Вчера нас сбила машина, третьего дня – велосипед, а сегодня – инвалидное кресло. Кому хочется умирать? Кому хочется умирать глупо?

г.Томск