Татьяна ДОЛГОПОЛОВА

ПРАВО ПЕРВОГО ХОДА

Утруждать себя дальними маршрутами не стали, доехали на троллейбусе до конечной, оставили в стороне новостройки окраины, пересекли пустырь, проложив новую тропинку в буйно разросшемся былье, миновали свежезаложенный фундамент с начавшей прививаться к нему кирпичной кладкой, протопали по впалому животу овражка, и – вот он, лес, с его красотой, в солнечный сентябрьский день особенно щемящей, какой-то болезненной любовью, каким-то горьким обожанием переполняющей тебя так, что того и гляди – прольётся на землю, устланную невероятным количеством сосновых двуперстий. И вот оно – небо, густо и ровно синее, надёжно подпёртое хвойными кариатидами. И вот оно – солнце, продираясь сквозь листву и ветви, без сожаления разорвавшее свой свет на узкие лоскутки и тонкие ленточки.
Огонь занялся легко, прутья, ветки, сухие шишки охотно и весело шли на свой костёр, расцвечивались то синим, то красным, то золотым, будто только и ждали этого. Ведь раз уж ты потерял свой ствол и свои корни, то вот так разноцветно сгореть, притягивая и сверхъестественно удерживая на себе взгляды – это везение, это большая удача.
Солнце сушило лес, как люди сушат перины и подушки, тщательно и добросовестно, и лес покорился, и стоял весь сухой – до последней иголочки, яркий и почтенный, как церковная парча, и каждый, кто входил в него, становился иным – не лучше и не хуже, а просто другим существом, с отличным от прежнего зрением, слухом, обонянием, с иными мыслями и внешностью. Собака, в городской квартире казавшаяся значительной, серьёзной, большой и сильной – сплошные мускулы, сплошные складки раздумий на лбу – в один миг стала неразумным рыжим щенком, у него сразу обнаружилось много неотложных дел: грызть и перетаскивать с места на место сучья, гонять осмелевшую сороку, рыть канавки в поисках своего собачьего клада.
И уже зашипели над костром шашлыки на черемуховых шампурах, шлепая сок на угли; и легло на настил из хвои белое полотенце; и встала бутылка водочки ферзём меж пешек бутербродов, посыпанных свежей зеленью, и помидоров цвета чистосердечного признания; и первая шпротинка обломилась на вилке, махнув хвостом. Друзья мои, я устала играть белыми.
И далеко от костра, за осинник, уже пунцовый на макушках, за овраги, к дачному поселку уходил легкий сизый горьковатый дымок. Как-то забылось, что позади, за теплыми чешуйчатыми спинами сосен, есть Город – незлой, но некрасивый, неопрятный и бестолковый, будничный в любые праздники, отродясь лишенный акушерами-архитекторами фигуры, осанки, лица и характера. Не было ничего, кроме леса, костерка, привычной шахматной партии на белом полотенце, любимой собаки – уже со сложной березовой аппликацией на морде, и любимых друзей. Только вслушаться, только всмотреться: друзья. От других тянутся узы ко мне: др – уз – ья. И смягчающее обстоятельство мягкого знака: простите за то, что я так привязана к вам. И за то, что я больше не желаю играть белыми.
Человек жизнью своей в точности повторяет природу – от весны и до зимы, в жизни человеческой случаются штормы и штили, дожди и засухи, бури, обвалы, извержения и затмения; человек многомерен и

многолик, и нутро его – как нутро Ноева ковчега, все в нем есть: не только необходимое, но и лишнее; человек совершенно самодостаточен, и необъяснимой загадкой выглядит его потребность собираться в стаи, союзы, партии, семьи и просто компании, высшая цель которых – стать единым организмом со своими нравами и обычаями, традициями и обрядами, со своими законами и со своим языком, и жить своей отдельной жизнью, которая тоже в точности повторит природу – от весны и до зимы, со штормами и штилями, с дождями и засухами…
Высшая цель была достигнута. Близилась зима. Уже канули в зыбь памяти первые почки, первые цветочки и первые ягодки. Уже первые тучки, казавшиеся невинными на горизонте, подошли так близко, что невооруженный глаз без труда различал: вот – грозовая, а вот – снеговая. Но перед леденящим ужасом зимы, согласно сценарию высшего разума, и этой жизни было даровано бабье лето – в виде спонтанного пикника. И оттого, что совпала эта пора с одноименной порой в природе, такое сладкое, сосущее чувство гармонии заполнило каждого, что все болевые центры остались без работы, и любой крик, вырвись он из чьего-нибудь горла, прозвучал бы как стройнейшая гамма. И все возможные желания победило одно: уж пусть нельзя повернуть время вспять, но пусть как можно дольше не достигнет своей цели рыжий кладоискатель, и пусть как можно дольше продержится этот ферзь. Вот если бы я играла белыми… Но я не могу.
И растаял сизый дымок, и сдался ферзь, и мелькнула кирпичная кладка с веселыми строителями-корейцами, и нелепый забор, и пустырь с временной тропинкой и нечаянным смехом: пес увидел пасущихся лошадей, что-то повернулось в его рыжей голове и, выбрав красивую крупную лошадь такой же темно-золотой масти, как он сам, вдруг погнал ее по пустырю на предельной скорости. Лошадь перепугалась смертельно, понеслась, склонив голову, гривой чуть не касаясь земли, взбрыкивая всеми четырьмя, а пес летел пред ней, успевая забегать то справа, то слева, и клацал зубами у самой лошадиной морды, поддразнивая, пока не получил крепким копытом по шее. И сразу стал ласковым и послушным, и сразу вспомнил, что он – благовоспитанная собака при живых хозяевах. Реально и трезво оценить ситуацию легче всего после того, как получишь по шее. И была конечная троллейбуса. И начался переход на зимнее время. Но перед зимой еще успела наступить полночь.
Невозможно яркая луна висела на тополе. Чуть кривоватая. Тонюсенького месяца не хватало ей для полного круглого счастья, и от досады, вероятно, она так распалилась. Голубой свет ее, лежащий на асфаль