Владимир НЕШУМОВ
Из книги
“РАВНОВЕСИЯ”
НОЧЛЕГ
Побиты заморозками гнус и комарьё, поэтому в отрогах Западного Саяна вторая половина сентября приятна для нелюбителя застольных кучкований, то есть ядреность золотой погоды позволяет охотнику на рябчиков так отдаляться по распадкам в пределах двух дней “выходных” от города “туда, куда влечет… неведомая сила”, что ночевать ему всегда приходится, как и желанно, под старою знакомой елью на пружинном, пахнущем смолою лапнике у родника-истока речки с названьем Каренька.
Начало жданной притягательной “партийки в шахматишки” догоранья-шаянья вечернего костра затруднено усталостью: глаза слипаются и клетки-угли сами по себе меняются местами, да и дымки-фигурки – непостоянны, произвольны, или – просто нет их иногда; зато – легко и виртуозно продолжение игры во сне: все получается, и взор партнера – зелен, ясен и лукав, и слезы умиленья-таянья – обильны..; с варежками на лице в белым-бело от первого испуганного снега пробуждение, — ничья.
ЗЕРКАЛО
Таежная большая орхидея с наименованием в определителе растений: “венерин башмачок”, — в сибирских деревнях зовется, хоть и неприлично для иного слуха: “бычья мудь”, но – очень точно по схожести, и если в папоротниках вдруг обнаружится их множество, то уменьшительно-ласкательное: “мудушки”, — звучит отнюдь не хуже, веселее даже, чем – каталожное.
Выращиватель роз подобен Рильке, но только – из других времен-долгот-широт, одет в лесные обстоятельства, и в чаше зеркала мерещатся ему: бурундуковый погляд, шевеление саранок-лилий копалухой с выводком и колокольцы смеха собирательниц, нашедших искомое-потешное, — те обаятельные “глюки-галики” житья-бытья, на дне которых также неминуем “…шум дождя”.
ШИШКИ
И в это лето, как и прежде, плотно запакованы, спирально возле стержня вкруговую туго-натуго зелеными ромбо-чешуями заклепаны и шито-крыто засмолёны в шишки семена сосны, чтобы – торчать-качаться на верхушках потаенно в хвоях, созревать-коричневеть.
И прошлогодних шишек, расщеперенных, пустых, — нападано в жару несметно, будто – звезд, как в детстве некогда: мешками на растопку и для самоваров собираемы в то время были эти высохшие до звона растопырки ватагою-оравой ребятни в бору.
Никак не мог тогда понять-уразуметь малец уралец, — отчего на бабушкином полотенце-рушнике и на скатёрке шишки гладью синей вышиты; и почему-то – листья рядом с ними, а не иглы сдвоенные хвои; все оттого, что – никогда еще не видел тугие гроздья винограда.
ФУГА
Любим и неотвязен смешанный лесок, соседствуют где строго зарифмованные ели и ассонансные раскидистые клены; в разгаре осени он – будто окунь в алых плавниках, и с расстоянья любования в безветрии – недвижен; и в то же время – как бы наплывает на предстоятеля, озвученный профундо выпи с дальнего болота.
Ранее знато фугою Чюрлёниса,
пламя заката елями расчесано;
многоладони кленами соседними
для обниманья воздуха содеяны…
Дано – задаром; осторожно: спугнуть-нарушить – это значит навсегда утратить-не-вернуть, но если “без суеты и пыли” навстречу этому леску суметь раскрыться-залосниться озимью, то вместе с видом и звучанием, глаза слезя, вдруг: не было, и – есть все то, что ощутить и знать – возможно, рассказать о чем – нельзя.
ВИШЕННИК
Гости приходят из внешней ряби мазков вишне-цветения – подпасок и пастух: глаза у внука близкие, ярко-зеленые, у деда – ясно-синие, далекие; созреют, авось-небось, и у мальца, — посмеивается изобразитель.
Курочка ряба
зернышку рада
облачку неба
звездочку надо
Если глазам до звезды доцвести – не вдруг, —
лесом ли, садом сто верст до небес – не крюк.
Курочке неба
звездочку надо
облачком ряба
зернышку рада
Знаю теперь, как устроено звездное небо, — сказала собирательница вишен, упав со стремянки-лестницы, — рукою тянешься, видишь, думаешь: ягодка рядом, а она – вона где…
КЕДРА
Хвоя волной фитонцидной препятствовала хворям, и над лицом, запрокинутым: кто я? – иконно склоненна.
Независимо, кифара ли, арфа лучей, —
пианиссимо играет в распадке ручей…