Валентин ЯРЮХИН

ШКОЛА
ПИФАГОРЕЙЦЕВ...

***

Спящий вряд ли расскажет свой сон,
ибо нужно проснуться.
Научись на нехоженый путь опираться пятой
и, покинув однажды свой дом,
не пытайся вернуться, –
а иначе все фурии встанут к тебе на постой.
Никогда не протягивай встречному правую руку.
Из-под крыши гони
легкомысленных ласточек прочь.
Обуздай свой язык,
этим истине сможешь помочь,
и корми петуха спозаранку как лучшего друга.

Помогай человеку в поднятии тяжести смело,
но едва он захочет её опустить — отойди.
Дует ветер — прислушайся
к шуму вовне и в груди,
и, поднявшись с постели,
загладь очертания тела.

ПРОГУЛКИ С МНЕМОЗИНОЙ

А. Васильеву

Нельзя уехать навсегда, как и вернуться насовсем... Гипотеза весьма проста...Привычно искривив уста, ей усмехнется домосед, не разумея ни черта, но хитроумный Одиссей наверняка сказал бы: “Да, поскольку мы обречены весь век влачить себе вослед, хотим того или же нет, воспоминания и сны, где вперемешку блеф и быль, причуды, подвиги, грехи, напрасно поднятая пыль и ворох милой чепухи...”
Лицо в толпе, взгляд, жест, пейзаж, однажды пойманный зрачком, или, допустим, дикий пляж, где одноклассница ничком без ничего глазеет вдаль, доныне юная, о чем и не подозревает, жаль. Привязан к небу дымом дом. Под гнетом лопастей винта бормочет за кормой вода, свидетельствуя о былом, которое не без труда его, её, тебя, меня на волю отпускает...
Да, минувшее, как тот конвой, сопровождает каждый шаг, и вдруг какой-нибудь пустяк. (поверхность лужи, запах, звук) внезапно окликает: стой! Ты озираешься вокруг, как бы заброшенный десант в иные времена... Азарт, мол, воду нам не пить с лица! — во рту разбитом крови вкус. Канун каникул. Гнев отца. Словечко пряное “искус”. Восторг и ужас, боль и страх. Татуировка напоказ. На ощупь нагота впотьмах... О память пальцев! Слуха. Глаз,
И это все, чем ты всерьез владеешь, — остальное суть иллюзия либо вопрос — и вряд ли сможет кто-нибудь тебя ограбить: эту кладь не погрузить на колесо. Как Пенелопе не отнять у Одиссея Калипсо.

ПИСЬМО В КАЛИФОРНИЮ

Снилось, стоим на ветру среди площади, припоминая, сколько же минуло, как ты уехал на поиски рая? Свет ниоткуда. Брусчатка пустынная раннего часа. Ты произносишь почти без акцента:” Забыл попрощаться...” Брось сокрушаться об этакой мелочи, друг мой, и, кстати, слипшимся пальцам не грех отдохнуть от прощальных пожатий. Наше “нигде” (обстоятельство места?) печальней, чем “где-то”. Мы же покуда, хвала небесам, по сию сторону Леты, стало быть, помним... В кармане не густо, но, в общем-то, хватит, члены упруги и ветру на темени есть что лохматить. Что ещё” нужно? Любовницу разве что выбрать по росту... Шутит знакомый сексолог, мол, все гениталыюе просто!
Зренье слабеет, зато обнаружился слуха излишек. Жаль, поверх детских голов не взглянуть — они вровень и выше... Возраст такой, что пора. Жизнь становится воспоминаньем с привкусом горечи и ностальгии. Быть может, по тайне? Многое слишком известно заранее. Опыт? Навряд ли. Это как ради потехи, старик, наступаешь на грабли, загодя каску напялив. Скажу тебе, грохот что надо! Тем веселее забава, чем меньше в ней смысла и лада.
Миф о Сизифе — бестселлер античности! — если вглядеться, краткая хроника жизни любого за вычетом детства. Можно, однако, иначе взглянуть: безо всякой улыбки, глыба сизифова -это же дом за плечами улитки! Примем же всякое бремя как ношу, чей смысл где-то близко, где бы ты ни был — впотьмах, в Тетюшах, впопыхах, в Сан-Франциско — ибо чему ещё мог бы загривок служить? Или плечи. Как-то спросил у орла Прометей: “Что ты ешь мою печень?”
Если ж серьезно, виною земное всему тяготенье: то, что сбылось, нам воочью и кажет, чего мы хотели. Ах, как отважно тогда, налегке, мы срывались со старта! Видимо, юность всю глупость свою искупает азартом. Впрочем, не в глупости юности дело — она ли повинна, в том, что пропавшие без вести дни суть почти половина жизни, идущей к концу? И все чаще подвержен обиде. В том, что твой дар ненадежен и мало кому очевиден? В том, наконец, постоянстве (причины никак не постигну!) чувства, как будто надтреснутый ноготь цепляет шерстинку...