Олег ХАФИЗОВ

Вещество жизни

Сорокаоднолетний специалист Евгений Августович Зализин работал завотделом в областном комитете открытий (ОКО). Евгений Августович был очень аккуратен, если не сказать больше, и не любил, когда его путают с Арменом Азраиловичем Залыжиным, заведующим отделом Областного комитета изобретений, не имеющего с Областным комитетом открытий ничего общего, кроме профессионального союза работников науки, техники и чистописания, поскольку Армен Азраилович, в отличие от Евгения Августовича, был известен всей отрасли своей беспечностью, неряшливостью и лживостью.
Так что, если бы вы захотели сделать Зализину неприятное, достаточно было спросить его между прочим, во время заполнения одной из бумаг, не приходится ли Армен Азраилович ему отцом, или дядей, или двоюродным братом, или, еще лучше, как бы ненароком назвать его Арменом Азраиловичем. После чего цель вашего визита к Зализину почти наверное осталась бы не достигнутой. Ибо, не будучи человеком злонамеренным, Евгений Августович так тщательно соблюдал дело, что едва не пресекал его.
Тем не менее, вернее, благодаря этому, Зализина ценили так, как только можно ценить служащего. К сорока одному году он занял должность, с которой мог препятствовать или способствовать уже многим явлениям науки, хотя почти не прибегал к этому. Он был подобен прилежному стрелочнику, который видит свою задачу в пропускании поезда, а отнюдь не в том, чтобы прокатиться на нем до соседней деревни. Тем более что он не имел такой возможности.
Каких только открытий — грандиозных, забавных, безумных — ни проходило через его регистрацию! И одни после этого ускоряли свой ход, другие замедляли или вовсе прекращали его, а третьи вдруг перескакивали на несколько ступенек вверх или вниз.
Здесь были колоссальные станки величиною с дом и крошечные застежки для женских подтяжек, вечные (или почти вечные) двигатели и приборы для угадывания мыслей, собачьи презервативы и механизмы для подъема спортивных гирь. Но среди этого многообразия открытий Зализину запомнилось одно.
Однажды, в самом начале двенадцатого, он сидел за рабочим столом и спокойно заполнял бланк протокола, склонив причесанную голову немного влево. Сотрудницы, как было принято в это время, кушали принесенную с собою пищу, чтобы вытерпеть жизнь до обеда, и ровно шумели. Разные служебные люди заходили в комнату и выходили из нее, забрав какой-нибудь документ, что-нибудь передав или просто осмотревшись. Строчила машинистка.
“Закончу этот протокол и приступлю к созданию следующего, — думал Евгений Августович. — Главное сейчас: хладнокровно учесть все его недостатки, дабы не допустить их в дальнейшем. А уж потом, когда оба эти протокола будут составлены и заживут, так сказать, самостоятельной жизнью...”
Составление документов представлялось Зализину невообразимо сложным, замысловатым и увлекательным делом, наподобие плаванья по бурной реке, при котором человек несведущий может проплыть самым рискованным местом, даже не заметив этого, и вдруг перевернуться там, где не видно ничего подо

зрительного. Ни один служащий комитета не представлял себе и половины тех значений, которые таил в себе иной документ, и это было вместе удобно и досадно. Ибо, с одной стороны, руководство чувствовало достоинство Зализина, а с другой стороны — не могло оценить его в полной мере.
Так что, если бы какой-нибудь разгоряченный отвергнутый гений из тех, что во множестве заходили в кабинет Евгения Августовича и выходили из него, назвал его бездумным, безмозглым и бессовестным конторщиком, он допустил бы такую же ошибку, как обыватель, который утверждает, что все художники-модернисты — глупые обманщики, не умеющие как следует рисовать.
“В случае сокращения работ на одну неделю, нет, на один месяц, — писал Зализин, — исполнителю выплачивается премия в размере пятидесяти, нет, пятнадцати процентов от общей суммы. В противном случае премия не выплачивается... нет, из общей суммы вычитаются пятнадцать процентов. В любом случае все права на пользование открытием переходят к Областному комитету открытий”.
Чего-то недоставало в документе, какого-то финального мазка, который бы перевернул весь его смысл в выгодную сторону. И этот финальный мазок — какие-нибудь два-три слова — готовы были возникнуть в голове служащего, так что начал еле заметно зудеть кончик языка, как вдруг... взгляд Зализина попал на нижнюю часть какого-то человека: старый желто-зеленый вытянутый свитер, засаленные русские джинсы, черные ботинки с острыми носами, похожие на семечки.
Предчувствие концовки документа отхлынуло, как не бывало. Зализин поднял взгляд.
— Могу я видеть товарища Зализина?
Перед ним стоял человек настолько неприятный, что трудно было сразу определить и выделить его неприятные особенности. Одежда, лицо, голос, запах, — все противоречило натуре Зализина настолько, насколько это возможно. Коротко говоря, он был весь какой-то неровный и колючий, как болотная кочка, да к тому же вонючий, как... Одним словом, типичный гений своего времени.
— Гоподин Зализин сидит перед вами, с авторучкой в руке, — спокойно сказал Евгений Августович, не лишенный темного юмора.
— Стало быть, ага, сейчас я, вот. — Посетитель весь как-то пригнулся (он был очень высок), заметался, завертелся, обдал весь отдел своим сильным запахом, нашел свободный стул и присел на самый край его. От близости посетителя у Зализина перехватило дух, будто его поймали и затолкнули головой в очко общественного туалета. Он отодвинулся.
— Я слушаю вас.
— Ага, так это вы, Евгений, если не ошибаюсь, Азраилович?
Посетитель как нарочно придвинулся к столу и совершенно неожиданно положил свою темную, тяжелую, грубую длань на чистую руку заведующего.
— Августович! — почти крикнул Зализин и высвободил руку.
— Августович? А Армен Азраилович Зализин разве не ваш родной брат? — пробормотал посетитель и усмехнулся.
— Залыжин не мой родной брат, он работает в совершенно другом учреждении и не имеет ко мне никакого отношения. И вообще: я впервые слышу о