Алексей ИВИН

ХУГО УИЛЬЯМС
ПЕРВЫЙ

Юша Ильин, логатовская гимназия номер три, странноватый мальчик из тех, с которыми случаются обмороки при виде крови и любопытство при виде электросварки, третьего дня прибыл из Логатова к бабушке в поселок Вышняки и теперь исследовал кладовку. Изба была очень большая, и в ней имелось много подсобок, погребов и удобных мест прятаться. Между тем стоял июнь и такой солнечный и ветреный день, что любого здорового ребенка так и тянет в приключения на природе.
Удовольствие было не таким, какое он испытывал, когда вода попадала в нос или на речном дне держался за корягу, стараясь подольше обойтись без воздуха, а довольно необычным и не сказать, чтобы здоровым (в отличие от купания). Кладовка запиралась круглым замком-щелкунчиком без ключа. Юша знал, что если бабка обнаружит его там, то разворчится, и придумал хитрую вещь: закрылся изнутри так, чтобы казалось, что кладовка заперта (дужка вошла в прорезь). Теперь можно было без опаски приниматься за дело.
Под лестницей, которая отсюда вела на потолок, были свалены колючие серые мешки с половиками, ткаными из разноцветного яркого тряпья, и свернутый трубой темно-зеленый палас, — все слишком знакомо, перебывав на полу городской квартиры, чтобы в нем рыться. Зато справа, напротив лестницы, на полках высились посылочные ящики, банки, коробки, свертки, сумки, чемоданы, фляги, бутыли, канистры, тючки, картонки. Подсеребренное скудным светом через запыленное стекло с улицы, это бабушкино хозяйство пахло лежалой пылью, паутиной, распотрошенной крупой, мышиным пометом, усохшей древесиной и таило заманчивые предметы неизвестного назначения. Закрывшись, Юша в сумраке и холодке кладовой ощутил некое тягостное и вместе сладкое заболевание, зная, что сейчас погрузится на несколько часов в разбирательство с пыльной ветошью. Не то чтобы он был рад этому. После купания или когда лазил в колодец за сорвавшейся бадьей, наступала в душе свежесть, бодрость и то особенное здоровье, когда тела как бы нет, а только солнечный свет и святость, теперь же предстояло нечто иное по фактуре, тонусу и колориту: разгребать грязь. Точнее, та грязь на дорогах после обильного летнего дождя, в которую так здорово залезть с голыми ногами по колено (“надеть сапожки”), была куда полезнее и чище, чем то, что предстояло. На этих полках можно было встретить, разумеется, и самые сочные вещи, вроде яблок бере или хрустальных рюмок, но все же преобладали охладелая пыль и мизгири. Он бы не мог сказать точно, чего здесь ищет, а австрийская школа психоанализа была далековато отсюда по прямой на юго-запад и в прошлом, по отношению к нему, времени.
На нижней полке обнаружилась банка с канифолью, в которой увязло полтора десятка мух, и другая банка – с ваксой. Это была именно вакса, продукт нефтеперегонки, черная маслянистая вязкая жидкость, которой пользовались, должно быть, лет тридцать назад, когда были в ходу смазные кирзовые сапоги: в них после войны часто щеголяли солдаты-победители, соби

раясь в клубе; вот с той поры эта вакса и стояла здесь, и не сказать чтобы испортилась, и в ней тоже, потому что стояла открытой, затонуло немало насекомых. Запах от обеих банок уже выветрился, но все-таки в этом углу чем-то пахло. Просунув дальше руку, Юша вытащил несколько кусков хозяйственного мыла, и потом еще один в целофанированной обертке – турецкое туалетное, купленное совсем недавно, из новых товаров; пахло от него чудно. Дальше обнаружились и две банки черного обувного крема; открыв одну, Юша увидел, что он рассохся. Ну конечно, куплен три года назад, срок годности давно прошел. Почему-то захотелось понюхать и его. Потом под рукой загремела консервная банка из-под соленой сельди с гвоздями, дверными петлями, дюбелями и мотком медной проволоки. Подвинув ее к свету, юный аналитик внимательно рассмотрел и перетрогал ржавые гвозди, находя некое болезненное удовольствие в том именно, что некоторые проржавели до омерзения (попала вода) и в употребление не годились. Все содержимое селедочной банки следовало бы выбросить на помойку, оставив с десяток свежих гвоздей сороковой номер, петли и проволоку, но когда он как-то раз это сделал, то получил нахлобучку от бабки. “Не тобой положено, не тебе и выбрасывать”, — сказала она, пытаясь достать его по заднице костлявым кулаком. Конечно, он и сейчас ревизовал ее запасы, но все же достаточно бережно, скорее, ради удовольствия сунуть везде нос или отрыть диковинку. По большому счету, как в городах-то живут, с этих полок следовало выбрасывать на помойку все, потому что художественной или хозяйственной ценности эти состарившиеся запасы не представляли. В плотно набитых фанерных посылочных ящиках были перевязанные тесемками холщовые мешки с рисом, гречей, вермишелью и макаронами, а в одной лежал насыпью колотый горох – половинка желтый, половинка зеленый. Юша зачем-то зачерпнул оттуда в горсть, засунул в рот и жевал противную крахмалистую дробь, пока не размякла в слюне. Напрасно он рылся в посылках, не обнаружит ли кулек с конфетами или хоть пряники. Крупа, одна крупа: манка, греча, сухое молоко. Рядом – две канистры, одна пустая, сухая, подобранная в мехцехе у шоферов для возможной надобности, вторая – с керосином. Юше было всего двенадцать лет, а то бы он понял, что хранить крупу и керосин вместе нехорошо, как нехорошо и другое: отвинчивать пробку и с наслаждением его нюхать. Но наука требует жертв, а он был настоящий исследователь. Дальше в углу у стены были восемь рулонов цветных обоев одного и того же сталистого цвета с крапиной, и пахло от них тоже задушевно, мешок с клубками ниток и тряпья, настриженного для ткачества половиков, бутыль с топленым свиным салом, бутыль с пшеном, две початые упаковки стирального порошка “Лотос” и шесть пачек пищевой соды (производство г.Стерлитамак).
На этой полке больше ничего не помещалось. Он укрепил мешавшую под ногами шаткую табуретку, взобрался на нее (она здесь с этой целью и стояла, потому что бабка ростом не вышла, и внук был с нею вровень: как-то раз за ужином на спор “мерялись” у зеркала). Наверху был плотно увязанный тюк с ношеным бельем (рубахи, майки, дедушкины и отцовы кальсоны, платья сестры и бабкины сарафаны, мотки шерстяной пряжи, свалявшаяся вата и белые нитки мулине (опять же сороковка); руке в недрах тюка было прохладно, пахло оттуда тоже приятно, но Юша непроиз

Скачать полный текст в формате RTF