Всем было приказано забыть о прошедшем. И забыли. Вспомнили только приказом министра П.Грачева за № 148 от 19 марта 1993 года. Но большинства подопытных давно нет в живых, и им ничего не надо. Только в преддверии 50-летия Великой победы Жукова уже называют “маршалом” победы, и его культ достиг апогея.
Спаситель отечества — великое народное признание, и удостоить им может только сам народ, зная всю правду до конца. А потому подходить с такими оценками к любому человеку нужно с максимальной осторожностью.

г. Екатеринбург.

Александр САФРОНОВ

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

СНЫ

Брату моему Райдеру Валерию
в день сорокалетия.

Воскресный, базарный, пасхальный день. Топография городка с прямыми дорогами, пересекающими одна другую. На перекрестке таких дорог, посыпанных песком и щебнем, напротив рынка, вся в тополях, небольшая церковь, обнесенная деревянной резной оградой. Тоже небольшой синий в золотых звездах купол перетянут четырьмя цепями, сходящимися на кресте. В ограде и за оградой церкви люди. В большинстве – старики. Но есть и молодые: женщины в платках, одетые не по моде.
И вдруг я. Стою на песчаной дороге, и никакая сила не заставит меня зайти в церковную ограду. Я стою довольно далеко от ворот, но все же улавливаю запах домашнего пресного хлеба, облитого глазурью, и даже запах луковичного пера, отчего мне становится грустно и жалко. Самого себя? Тех старух и молодых женщин с выбившимися из-под платков косами? Оказывается – понимаю я – молодых жаль больше всего: за простоту, за лица, глядя на которые, думаешь, что хозяева лиц блаженные люди, за то, что глухи они к атеизму, к которому я больше предрасположен, чем они, хотя так мал годами. Жаль даже за скудный цвет луковичной шелухи, которой они красят яйца, придавая им пасхальный вид.
И вот мать моя, находясь тогда рядом, зовет меня, торопит, боится куда-то опоздать.
Базарный день, торговля до полудня, ожидание обновы. И куда же еще она может звать меня, как не за обновой? Куда же мы еще идем с ней, как не за моим полным до раскрытого рта удивлением?
И вот вместе с этим покоем и удивлением, вместе с той моей жалостью уже долгое время испытываю я тревогу и не могу понять, откуда она исходит. Из того ли далекого времени, когда я стоял там, на дороге, с матерью? Или сейчас, когда я, что называется, “теперешний”, когда меня стало двое, ворочаясь на кровати, скрозь сон понимаю, что рано или поздно я проснусь? И тогда пропадет связь меня того со мной, который это

видит во сне. Или связь меня “теперешнего” с той, которая звала, торопила, боясь куда-то со мной опоздать.
В конце концов я просыпаюсь. Я помню только то, что могу вспомнить. Все подробности исчезают быстро, пропадают неизвестно куда. И даже то, что я успел запомнить, становится со временем зыбким, еле уловимым…
И вот тогда я уже снова жду очередного повторения того, что кажется мне явью ночами. Жду встречи с матерью? С собой? Не знаю.

ВАЛЕТ

Почему-то близнецы в детстве чаще испытывают ненависть друг к другу, нежели любовь. Ну, если даже не ненависть, то, по крайней мере, недолюбливание, раздражение, некоторую зависть. Как будто им всегда тесно рядом, и было тесно с самого момента зачатия.
В школе в одном классе со мной учились близнецы – Сашка и Сергей Дерманские. Их было почти не различить. Плюс к этому родители, как водится, наряжали их одинаково, в школу отправляли с одинаковыми ранцами. Даже если, случалось, один порвет шнурки на ботинках, то покупали сразу две пары шнурков. Вод ухоженных, милых детей, наверное, умилял нашу первую учительницу да и непостижимое сходство братьев вызывало у нее улыбку, особенно тогда, когда она с напускной строгостью делала Дерманским замечание. Они пугались, опускали головы синхронно, краснели одинаково. Но зато по дороге в школу и обратно шли поврозь: Сергей впереди, Сашка десятью шагами сзади. Они ругались брат на брата, не боясь, что один догонит другого: ведь бегали почти с одинаковой быстротой. Казалось, живут они мирно только когда спят, остальное время ругаются или дерутся. Поэтому Дерманские часто становились объектами насмешек – “Как так: родные братья, а мир не берет?” Их дразнили бандерами. Они не знали, кто такие бандеры, и спросили у матери. Мать, не медля, привела за руки сыновей в школу и перед всем классом по-хохляцки объявила: “Мы не бандеры, мы – украинцы”. С тех пор братья Дерманские, поняв, что “украинцы” куда лучше, чем “бандеровцы”, в минуты злости стали называть так друг друга. И не просто “бандера”, а “бандерина”, придавая словам своим какой-то уж совсем угрожающий тон:
— Ну, бандерина, припрешься ты домой… — говорил один. На что другой ерничал, выводя из терпения своего брата:
— Тук, тук! Кто там? Это я, бандерка, принес журнал “Мурзилка”.
Хотя в словесной перебранке не было смысла, зато звучало слово “бандерка”. В отличие от угрожающего – наивысшая степень презрения, унижения и позора.
Но несмотря на всю их взаимную неприязнь, часто даже вражду, я нередко был свидетелем других отношений между братьями. Над ними смеялись и сверстники, и школьники постарше, натравливали братьев друг на друга. Порой старшие били кого-то одного, тогда-то и случались удивительные перемены. Когда били Сергея, он не стоял на месте, но и не падал, а слабо пытался увернуться или убежать. Его тогда долго провожали пинками ниже спины, а Сашка в это время ковылял сзади и от бессилия рыдал горячими слезами, припоминал оскорбительные клички обидчиков брата: одного из них называли лунатиком. И Саш