Владимир ШАПКО

ЗАБЕГАЛОВКА ВРЕМЕН РАЗВИТОГО
СОЦИАЛИЗМА

Длинные тощие сосиски на тарелке напоминали сваренные человеческие пальцы. Серов сглотнул. Гроздь человеческих пальцев. Длинных, скрюченных, бежевых. Серов старался не смотреть. Серов сглатывал тошноту. Круг постоянных заунывных графоманов, Леша. Именно этого журнала. Не мои это слова. Один обиженный критик сказал. Но — точно. И весь секрет. Стая. Связка. Серов глянул на тарелку. Гроздь. Чуть не блеванул. Скорей сунулся в кружку с пивом. Нет, я с тобой не согласен, Сережа. Есть там стоящие. Б-в, например. Дылдов брал бежевые сосиски, запускал в рот. Сосиски были сильно горячи. Обдувая их во рту, Дылдов смахивал на слюнявого стеклодува. Да этот твой Б-в не от мира сего! В нем же все от Средневековья какого-то, от каких-то лат, турниров, копий. Забрал, перьев. Он гарцует в них на механическом, искусно сооруженном им же самим, коне. Которым удивляет и королей, и простолюдинов. Притом гарцует гордо, удерживая мозг свой запросто под мышкой. Да и вообще: завуалирует остренькое в тексте да так, что сам потом не найдет — и потирает ручки, и радуется, и хихикает: обманул, прошло! Прошел его кукиш в кармане. А кто скажет правду? Кто?! Серов строго посмотрел на жующего друга. Понятно, что кроме них вот — никто. Да.
Оглядывались по сторонам. В табачном космосе под потолком (однако в Забегаловке не курил никто) вконец заблудившимся, одуревшим спутником блукал телевизор. В телевизоре том долго удалялись слоны. Похожие на кургузые мужские мошонки. В продолжении темы гениталий, сам Ведущий Клуба смахивал на толстый старый половой член. Он задал вопрос кинопутешественнику. Чтобы тот ответил — как он смог добиться такого ракурса. Со слонами. С африканскими. Кинопутешественник, сморщенный, как использованный презерватив, стал держать ответ. По закону абсурдистского театра, где-то за спиной, где-то в углу Забегаловки вдруг последовал короткий, надрывный перелив гитарных стальных струн. Как бы кавалер — даме — после неудачной попытки — прокричал: эх! что же ты со мной делаешь! Дама!
Несколько испуганные Серов и Дылдов видят, как тощий, в тапочках, в обтягивающем костюме мима, гитарист поспешно чехлит гитару. Как он попал сюда? Со сцены прямо, что ли? Нетронутая кружка пива стоит на столе. Когда отвернулись — вновь ударно замяукал речитатив. Еще более страстный. Кавалер как бы задрыгал в нетерпении ногами. Так бывает, когда наказывают гитару. Когда раскачивают. Когда трясут ее за горло грифа. И опять поспешное зачехление гитары — как рыжего мяукнувшего кота. Зачем это он?! Дылдов недоумевал. Эх, записать бы! Серов досадливо громоздил соль на кружку. На зализанный мокрый край ее. Потом спивал, прогонял пиво через все это сооружение. И, приехала она ко мне, Роберт, помнится, с двумя раздутыми, коровьими прямо-таки чемоданами и с дремучим котом-онанистом. И кот этот, не теряя ни минуты, загнулся и начал трудиться на полу с ее

шерстяным шарфиком, вот такой мне был подарок. Голова человека за столиком наискосок — преобладала. Величиной, насыщенностью деталей, если можно так выразиться, была голова — как целый индустриальный Кузбасс. В этом Серов был готов поклясться. Становилось даже страшновато. С плеч самого Кузбасса свисал квадратный, вконец истершийся габардин. Как единственная, дорогая ветошка от спившегося сталинизма, под которой имелась только теперь попугайная рубаха цыгана, знаешь, Роберт: утром смотришь, как сквозь туман на горе пролилось солнце. Как будто отчетливо проступила в горной породе богатая золотая жила. Красота-а. Кузбасс поднес кружку ко рту. Как просто фонарик. Отпил. В сторону от горы — земля дымится, лезет за подымающимся солнцем, а над рекой клубятся туманы. Можешь ты представить, Роберт, такую красоту?
Могу, Георгий, могу. Собутыльник Кузбасса, Роберт, напоминал красный обсосанный леденец. Однако в частой комбинации с кружкой, в крутом наклоне с ней — походил на изготовившийся собачий членок. Или зимой: просачивается с темного ночного неба пороша. Изморозь. Идешь к дому, снег скрипит под ногами, череда фонарей вдоль дороги походит на мукомолов без дела. И все это ты видишь, все это ты чувствуешь. Красота. Кузбасс, конечно же, был поэтом. Прирожденным поэтом. На по-матерински умиленную, можно сказать, зависть Серова и Дылдова. Может, к счастью, — писательство не зацепило его? Не зацепило его головы? Ведь бывает, вдруг дом рушится, погребает вся и всех — а один человек стоит посреди рухнувшего как ни в чем не бывало — и только пылью отплевывается, Или более долговременное явление: вроде как на болоте, на трясине: все идут, все с шестами, но один за другим проваливаются. И с концами! Только их и видели! А он и под ноги не смотрит, и никакого шеста у него нет, и — аки по суху!
Знаешь, Роберт, я ведь опрокинулся с лестницы неожиданно для себя, невероятно. Как человек наступивший на арбузную корку. Или арбузную семечку там. Не сопоставимо все это было, понимаешь?, просто несопоставимо: гигантский вес человека, вес моего тела — и эта ничтожная семечка. Эта корка. Однако все произошло именно так. Кузбасс опять поднес к губам — будто все тот же желтый фонарик. Понимаю, Георгий, понимаю. Тебя подхватывают, к примеру, и начинают качать. Подбрасывать к потолку. Ты летаешь, тебе радостно, и вдруг все разом бросают качать. Отходят в стороны — они тебя не знают — и ты задницей об пол! Ты на полу! Ты извиваешься от боли! Это — как? А это, Роберт, называется: семь раз подкинули — шесть раз поймали. А соски у нее — так прямо

Скачать полный текст в формате RTF