Нина КОВАЛЕНКО

АНИС

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ВЕРХНЕМ ЗАЛИВЕ, ИЛИ БЕЛАЯ ЛОШАДЬ

“И ПОКЛОНИШАСЯ ЖИВУЩЕМУ ВО ВЕКИ...”
(АПОКАЛИПСИС, V, 14)

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ.

В начале был Сон.
Мы с матерью шли по бескрайней, освещенной тусклым восходом пустыне.
Она впереди, идет укутанная с головы до ног во что-то землистого цвета, еле поспеваю за ней... Я наступила в ямку в песке, ямка разрастается; разрастается в болотце, болото, омут-колодец, название которого, я знаю (или слышу?), — “Петушки”. Увязла, не могу выбраться, ушла по колено, ухожу — тону, глубже, кричу вслед уходящей вперед матери: “Ма-а-ма-а...” Но вместо крика — только тихий хрип... Мать обернулась: лицо ее прекрасно тихой печалью. Она видит меня, видит все, однако не делает ни малейшего движения помочь, спасти, вытащить. Остановилась и наблюдает мое потопление молча... Вскидываю, простираю к ней руки; уходя в песочную трясину, взываю из последних сил:
— Ма-а-ма-а-а!..
... И проснувшись, продолжаю вопить. Надо
мной склонились два лица: это мама и бабушка. Бабушка поправляет — рука подрагивает — стекло керосиновой лампы и приговаривает:
— Ах ты, детынька! Небось, собаки испужалась...
— Сама ты с... — возражает мама, — смотри, напрудила: вся постель мокрая, опоили ее на ночь, чо ли? Вот зассыха дак зассы...
— О-о, о, о, да ты чо же это на ребенка,
сблажала ли, чо ли... Думашь, если подкидыш, дык... Это Букет с цепе сорвался, да и обгав...
— Подержи-ка простынь... Я с ней лягу.
— ... И ничо не “опоили”, кисель смородишный
только и поела она... маленько... две ложки... А это Букет...
— Ее, простынь-то, щас замочить надо... Не швыряй... Прямо ничо им не скажи...
Я тем временем вцепилась мертвой хваткой в левую бретельку маминой сорочки, трясясь от страха быть оторванной, оставленной... Мама понесла меня живой брошкой на свою постель... Я прижалась к ней и вскоре снова заснула, а когда проснулась, мамы рядом уже не было.
Бабушка отправилась со мной к знахарке, “выгонять страх”... Знахарка с волосами голубовато-белыми, как утренний снег, растопила воск и лила его сверху вниз, на плоскость стола. Бабушка заинтересованно следила за тем, как воск застывал. Она ждала собаку, а вышла женщина, с головы до ног укутанная в некое покрывало. Знахарка приблизила к моему уху морщинистые губы свои и трижды позвала тихим шепотом:
— Морена... Морена... Морена...
Позже я вылавливала — большой ложкой – из смородинового киселя ягодки под реплики: “Глянь, чо делат!..” “... Ишь, ягодна душа!..”

ГЛАВА I. СОШЕСТВИЕ.

“О, смертных безрассудные усилья!..”
(Данте. “Божественная комедия”)

... Россия... Мама и бабушка... Мои самые любимые существа... При жизни всегда были в ссоре, и даже умерев,

не пошли хоронить друг друга... Но вот, годы спустя, как только закрою глаза в зловещей ночи Нью-Йорка, они приходят вместе, вдвоем, берут меня за руки — я оборачиваюсь маленькой девочкой — и уводят на прогулку в прекрасную сибирскую согру, — прозрачный, прогретый летним солнышком лес. Трепещут на ветру осиновые листья, шуршит трава, пахнет грибами... Возвращают они меня утром проснуться одной на дырявом диване, думая:
“Что же это за сила такая, примиряющая, переносящая через годы и океаны?”
И потом — где этот лес?..

Утро. Йога. Продолжая лежать на спине — подушка убрана, т.е. выбита кулаком из-под головы, сброшена на пол, — расслабляюсь. Первая ассана. Пятки вместе. Взгляд фиксирую прямо перед собой: трещины, разводы на потолке. Вон там протекает во время дождя... Дождей... Додж... Лэндлорд — недочеловек. Мыслей быть не должно. “Если появятся мысли — сказать им: “Отойдите!” Они удивятся и отойдут...” Начинаю с левой ноги: носок медленно — еще медленней — поворачивается, при этом ступня... Достоевский сказал: “Человек живет – значит, он счастлив!” Мне такое определение счастья кажется садомазохистским.
Мое (счастье, я имею ввиду) в свое время было таким: “Счастье — когда ты в сумерках приближаешься к дому и вот видишь свет в своем окошке”.
Это было там, сначала в Сибири, потом в Москве: не то чтобы у меня был свой дом, но было свое окошко.
Теперь же, в Нью-Йорке, с его чужими окнами, “счастье” понимается как “прошлое”. Счастлив — относительно, правда — тот, кто не отсюда... Бедренные мышцы ног тем временем прижимают ее (ногу) к плоскости. “Другая нога должна быть расслаблена...” — Стараюсь... “Перейти в Пурна Сарпасана — полную позу змеи...” — !..
...Ну, хватит. Теперь сесть. “Сесть на коврик..” — ? Позвоночник прямой. Вот так. Мысли должны быть оставлены. Они оставлены. Они оставлены. “Выпить триста-четыреста грамм чистой воды...” — Здесь, в стакане, помещается только двести, — хватит? “...с удовольствием думая о том, что...”

ОДНАЖДЫ БАБЬИМ ЛЕТОМ я шла по аллеям, а вернее, по аллее, еще вернее, по тропинке Форт-Трэйон Парка. Тропинка эта, посыпанная гравием (похрустывающим под ногами), вела мимо каменной стены-барьера (с видом на Гудзон) к Клойстеру, старинному замку, историческому объекту и экономическому эмигранту из Юго-Западной Европы.
Стояло ясное, тихое утро — настоящий концерт тишины.
...Теперь я была одна на скамейке у этого замка, может быть, одна на всей планете.
Молчаливые тени — влюбленная парочка — прошли мимо.
Потом пролетела тень птицы.
Потом пара японцев (он и оно), прибывших сюда на бесшумной тени автомобиля, прошмыгнули молча...
Миновали еще три бесполые бесшумные тени. По-видимому, останки (либо тени) былой цивилизации.
...Настала пора возвращаться домой — назад, к оконным решеткам и неоплаченным счетам Бабьего Лета...
Внимание мое привлекли ярко-сиреневые россыпи-звезды в тени, у подножия старого дуба. Это оказались крокусы, цветы, согласно ботаническому определителю, весенние. Я подошла к ним и наклонилась — не сорвать, нет, а только полюбоваться поближе... Вдруг что-то пролетело мимо моей головы, чуть не задев ее, и ударилось о землю. (Я отскочила и зашагала прочь, дальше...).
Старый дуб, неверно истолковав мое телодвижение, швырнул в меня своим желудем.

... Нью-Йорк... Все и вся — агрессия... Птицы... поют, в парке... Дети... Они, визжа пронзительно, идут по улице на

Скачать полный текст в формате RTF